— Я неправильно сформулировал вопрос. — Лева опустил стекло, но ветер не освежал, а влажно прилипал к лицу. — Как вы ударили жену бронзовой статуэткой, я знаю.

— Вы что? Что вы говорите?

— Помню, в детстве я разбил бинокль отца. — Лева замолчал. — Извините, глупости говорю. Мне кажется, вы не можете поверить в происшедшее, все хотите проснуться и не можете, верите, упрямо верите, что проснетесь. Я говорю жестокие слова, но я не в силах изменить реальность.

— Я не убивал Елену. — Голос Качалина прозвучал тускло и бесцветно, таким слышится голос робота, когда читаешь научную фантастику.

— Понимаю, вы ударили. — Лева вздохнул и замолчал, он тоже устал, говорить, в общем-то, бессмысленно. Качалину к жизни не возвратить.

Светофор подмигнул зеленым, водитель остановил машину, что было абсолютно не в его привычках. Он работал на оперативной машине чуть больше недели, использовал право преимущественного проезда где только мог, а уж на мигающий зеленый останавливаются только частники с травмированной психикой и двумя дырками в талоне предупреждений. Водитель стремился растянуть дорогу до управления максимально. Этот парень, так водитель называл про себя Гурова, рассуждал об убийстве, как нормальные люди говорят о том, что неплохо бы выпить пивка. «Жди, так он тебе и расколется, если и порешил свою бабу», — злорадно подумал водитель.

— А почему вы?.. Почему вам такое?.. — Договорить Качалину не удавалось. — Как вы смеете?

— Мы нашли статуэтку в мусоросбросе. — Лева не хотел ничего доказывать, он свою работу закончил, следователь сделает свое дело.

Гуров обманывал себя, не отдавая отчета, наверное, от усталости. Конечно, ему хотелось поставить точку, кивнуть следователю: мол, преступник сейчас пишет признание, придется подождать, извините, он скоро закончит.

— Божок стоит на этажерке, каждый может схватить, — быстро заговорил Качалин. — Почему я? Сергачев в двенадцать находился в квартире, вы же знаете.

— Разве я говорил, что мы нашли именно китайского божка? «Я вроде гробовщика, забиваю последние гвозди, — подумал Гуров. — Но ведь он убил человека, довела его жена до последнего удара или нет, решать суду. Мое дело восстановить последовательность событий, вытащить на божий свет госпожу истину».

— Вы сказали «статуэтка». — Качалин защищался по инерции…

— Там же стоят бюстик Пушкина, фигурка теннисистки.

— А нет именно божка, — перебил Качалин.

— А вы в гостиную не заходили и не можете знать, что на этажерке отсутствует. — «У тебя такая профессия, Гуров, тут уж ничего не поделаешь», — оправдывался Гуров. — Поверьте, Игорь Петрович, у вас нет возможности защищаться, выкручиваться. Вы сказали, что Сергачев в двенадцать находился в квартире. Во-первых, это неправда, во-вторых, я вам о телефонном звонке не говорил, вы напрасно его организовали. Как говорят юристы: попытка с негодными средствами. Понадобится, мы звонившего найдем, он не захочет стать соучастником и расскажет, как вы его уговорили. Игорь Петрович, вы же знаете этого человека, он расскажет? — Лева заставил себя заглянуть в плоское лицо Качалина. — Вот видите, обязательно расскажет.

— Он не расскажет…

— Вы начинаете говорить глупости. Вы, после того как ударили, — Лева перестал употреблять слово «убийство», — говорите и делаете глупости, топите себя. Совершенно идиотская инсценировка, отрицали приезд, затем этот звонок…

— Толик Бабенко приезжал до меня и видел труп! — Качалину показалось, что он нащупал твердое дно и сейчас выйдет на берег. — Вы ничего не сможете доказать! Бабенко видел труп! Елену убили до моего приезда! Правда, она всегда…

— Безусловно, — перебил Лева. — Я согласен: истину спрятать трудно, в вашей ситуации невозможно. — Он разозлился: «Себя мучает и меня». — Бабенко виделся с Еленой Сергеевной, разговаривал с живым человеком, трупа не видел, даже не знает, как он лежал, о чем и написал в своем объяснении. Бабенко испугался, решив: раз вы обнаружили труп, то подозрение сразу падет на него, дурака Толика Бабенко, и начал врать. Привести его в сознание — дело несложной техники. Я вам, Игорь Петрович, попытаюсь помочь, вы решайте, как себя вести дальше. Не перебивайте меня, постарайтесь понять. Наши разговоры с вами юридической силы не имеют, вы лгали, изворачивались, все это лежит в области нравственности, дело вашей совести. Факты же таковы: вы ударили предметом, который попался под руку, следовательно, в ваших действиях не было заранее обдуманного намерения. На допросе начнете врать, изворачиваться — уличат вас непременно, все докажут, плюс вы оставили труп, бежали. Все вкупе произведет на суд самое мрачное впечатление.

— А так я предстану перед судом весь в белом. — Kачалин натужно рассмеялся.

Водитель от неожиданности рванул руль, машина чуть не вылетела на тротуар.

Лева похлопал водителя по плечу и сказал:

— Три года назад я расследовал убийство. Погиб хороший человек. Мне рассказывали: преступник, оправдываясь, порой говорил: «Что выросло, то выросло».

Неожиданно Качалин схватил Леву за руку и зашептал:

— Растет дерево, трава растет. Я человек! Я счастья хочу! А она плевать на меня хотела! Я — в тюрьму, а она другого приведет. Сносила туфли — новые купит! Я приехал и совета попросил, говорю: мол, плохо мне… А она улыбнулась жалостливо и говорит: «Всегда хорошо не бывает. Ты мужчина, решай свои проблемы сам». — Качалин всхлипнул, отодвинулся на край сиденья и совсем тихо закончил: — Так я и прожил свою жизнь.

«Волга» остановилась у подъезда, водитель повернул ключ зажигания и сказал:

— Вы дома, прошу!

— Спасибо.

Лева вышел из машины, подождал Качалина, указал на подъезд, кивнул водителю и вошел следом за Качалиным.

Сегодня тихо и безветренно, покойно и солнечно с самого утра. Днем в каленом сизо-белом небе висели два-три облачка, дырявые, косматые, да и те обречены были, растаяли к вечеру. А еще ночью шел дождь, злой и студеный. И вчера он шел, и позавчера. Тяжелый, он побил цветы, кустарник, издырявил, а затем и зацементировал пляжи, жестоко разогнал пригревшихся отдыхающих, выхолодил прибрежную кромку моря, изувечил дороги глубокими обширными лужами.

И конечно, берег в этот день был пустынный и скучный, и не отливал песок золотом слепяще и весело, и не томилось в нем больше тепло, такое желанное и уютное, был он серый и мокрый и утрамбованный почти до твердости заезженного проселка. Все ждали, когда он размякнет, высушится. Когда это будет? К ночи? Завтра?

…Вдоль пляжа неслась машина, ревела сердито, мощь свою выказывая. Ружин гнал «Жигули» почти на предельной скорости. Неожиданно затормозил, вывернул вбок, так, чтобы закрутилась машина волчком, веером высекая из-под колес мокрый песок, завертел восьмерки на полном ходу; подбадривая себя хриплыми вскриками, вдруг врезался в воду, въехал как на амфибии по самые дверцы, развернулся по дну, бешено вспенивая бегущие к берегу волны, и погнал вдоль пляжа, с шипеньем рассекая воду.

Лера охала, вскрикивала, то и дело зажмуривалась в испуге, вдруг хваталась за руль, а при резком повороте опрокидывалась на Ружина, непроизвольно обнимая его.

— Умница. Не надо скрывать своих потаенных желаний,- объявлял Ружин и добавлял, веселясь: — Еще разок, пожалуйста,- и снова на предельной скорости клал машину в вираж.

Они не видели, как бесшумно, выключив мотор на спуске, катил по шоссе вдоль пляжа сине-желтый милицейский мотоцикл с коляской и со старшим сержантом в седле. Одной рукой старший сержант держался за руль, другой расстегивал шлем, стирал со лба пот. Жарко, а старший сержант в теплом кителе, и галстук тугой петлей сжимает его горло. Приказали позавчера по случаю дождей и холодов в кителе на смену заступать, а сегодня не отменили, вот и парится старший сержант, не смея пуговку расстегнуть — дисциплинированный, сознательный, примерный. Остановил он мотоцикл там, где кусты погуще, чтоб со стороны пляжа трудно заприметить его было, снял шлем, подправил влажные короткие волосы и принялся бесстрастно наблюдать за ружинскими кренделями.