Мы упоминаем об этом главным образом для того, чтобы показать твердость характера, проявившуюся у Маргарет уже в раннем возрасте, — твердость, скрытую под сотней разных шалостей и сумасбродств, как старинная массивная арка скрывается под причудливым покровом из плюща и вьюнков.

Впрочем, если бы девушка и рассказывала обо всем, что слышала и видела в покоях святого Роха, она вряд ли удовлетворила бы любопытных своими слишком скудными сведениями.

В начале их знакомства леди Гермиона имела обыкновение отдаривать свою маленькую приятельницу за незначительные услуги недорогими, но изысканными вещицами и занимала ее, показывая заграничные диковинки и безделушки, нередко весьма ценные. Иной раз время проходило для Маргарет куда менее приятно; это бывало тогда, когда Полина обучала ее вышиванию. Несмотря на то, что наставница владела этим искусством в совершенстве, достигнутом в то время лишь монахинями чужеземных монастырей, ученица оказалась такой неисправимо ленивой и неловкой, что вышивание в конце концов оставили — и заменили уроками музыки. Здесь Полина также показала себя на редкость способной учительницей, и Маргарет, одаренная от природы, преуспела как в пении, так и в игре на инструментах. Уроки эти происходили при леди Гермионе, ибо, как видно, доставляли ей большое удовольствие. Порой она и сама принималась подпевать чистым, мелодичным голосом, но это случалось только тогда, когда музыка была духовного характера. По мере того как Маргарет становилась старше, общение ее с затворницей приобретало иной характер. Ей позволяли рассказывать обо всем, что она видела в городе, и даже поощряли к этому. Леди Гермиона, отмечая про себя сообразительность, цепкую память и острую наблюдательность молодой девушки, часто находила нужным предостеречь ее от опрометчивости в суждениях и от резкости в их выражении. Привыкнув уважать эту необыкновенную женщину, мистрис Маргарет, отнюдь не испытывавшая удовольствия от чьих-либо возражений и порицаний, терпеливо выслушивала наставления своей покровительницы, сознавая, что они даются с добрыми намерениями. Но в глубине души она отказывалась понять, как мадам Гермиона, никогда не покидающая четырех стен, может учить жизни ту, которая по два раза в неделю совершает путь от Темпл-Бара до Ломбард-стрит да, кроме того, каждое воскресенье в хорошую погоду прогуливается в парке. Красавица Маргарет настолько не выносила ничьих увещаний, что связь ее с обитательницами покоев святого Роха, по всей вероятности, слабела бы по мере расширения круга ее знакомств, если бы, с одной стороны, у нее уже не выработалась непреодолимая привычка почитать свою наставницу, а с другой — если бы ей не было лестно доверие, оказываемое ей предпочтительно перед другими, напрасно его жаждавшими. Вдобавок обычно серьезные речи леди Гермионы не были ни строгими, ни чопорными, и когда подчас Маргарет осмеливалась пускаться при ней в легкомысленные разговоры, леди Гермиону это не раздражало, хотя монна Паула подымала глаза к небу и испускала вздох сострадания, какое испытывает благочестивая душа к поклонникам суетной и безбожной жизни. Короче говоря, девушка, хотя и не без гримасы неудовольствия, прислушивалась к серьезным увещаниям леди Гермионы, тем более что тайна, связанная с личностью ее наставницы, с самого начала соединялась в ее представлении с неясной идеей о богатстве и знатности, что скорее подтвердилось, чем было опровергнуто, многими обстоятельствами, которые она подметила позднее, когда уже была способна наблюдать.

Случается часто, что советы, кажущиеся нам докучливыми, когда мы их не просим, становятся в наших глазах драгоценными, когда под гнетом невзгод мы начинаем меньше доверять собственному суждению, чем в беззаботные дни, особенно если мы предполагаем, что советчик в силах и склонен подкрепить свой совет существенной помощью. Мистрис Маргарет очутилась теперь именно в таком положении, когда ей требовались, или она полагала, что требовались, совет и помощь. Проведя тревожную, бессонную ночь, она наутро решила обратиться к леди Гермионе, ибо была уверена, что та охотно даст совет и, как Маргарет надеялась, сможет оказать помощь. Состоявшийся между ними разговор лучше всего объяснит цель ее посещения.

В покоях Фолджамб мистрис Маргарет застала их обитательниц за обычными занятиями: госпожа читала, а служанка вышивала большой гобелен, над которым она трудилась с тех пор, как Маргарет была впервые допущена в уединенную обитель.

Гермиона ласково кивнула гостье, но не сказала ни слова, и Маргарет, привыкшая к такому приему, а на этот раз даже обрадованная им, так как он давал ей время собраться с мыслями, подошла к пяльцам и, наклонившись к монне Пауле, негромко сказала:

— Когда я в первый раз увидела вас, монна, вы вышивали вот эту розу. Здесь даже остался след от моей неумелой руки, когда я испортила цветок, пытаясь поймать спустившуюся петлю. Мне было тогда немногим больше пятнадцати лет. Эти цветы делают меня старой, монна Паула.

— Я хотела бы, чтоб они сделали тебя умной, дитя мое, — ответила монна Паула, в чьем мнении хорошенькая мистрис Маргарет стояла не так высоко, как во мнении ее госпожи, что объяснялось отчасти врожденной суровостью монны Паулы, делавшей ее нетерпимой к молодости и живости, а отчасти ревностью, какую любимая служанка испытывает ко всякому, на кого может распространиться привязанность ее госпожи.

— Что ты сказала монне, дитя мое? — спросила леди.

— Ничего особенного, мадам, — ответила Маргарет, — только то, что настоящие цветы цвели трижды с тех пор, как я впервые увидела монну Паулу за работой в ее искусственном саду, а ее фиалки все еще не распустились.

— Справедливое замечание, мой резвый мотылек, — сказала Гермиона, — но зато чем дольше они остаются бутонами, тем дольше будут цвести. Цветы в садах цвели трижды, говоришь ты, но они трижды и отцветали. Цветы же моины Паулы будут цвести вечно, не страшась ни мороза, ни бури.

— Вы правы, мадам, — ответила мистрис Маргарет, — но в них нет ни жизни, ни аромата.

— А это, дитя мое, все равно, что сравнивать жизнь, исполненную опасений и надежд, переменных удач и разочарований, волнуемую то любовью, то ненавистью, жизнь со страстями и страданиями, омраченную и укороченную изнуряющими сердце превратностями, с безмятежным и спокойным существованием, когда человек руководствуется только сознанием долга, существованием, плавное и ровное течение которого заполнено лишь неукоснительным исполнением своих обязанностей. Это ты хотела сказать своим ответом?

— Сама не знаю, мадам, — сказала Маргарет, — но только из всех птиц я предпочла бы быть жаворонком, который поет, камнем падая с высоты, нежели петухом, который сидит себе наверху, на железном шпиле, и поворачивается только по обязанности, указывая, куда дует ветер.

— Метафора не есть довод, моя дорогая, — заметила, улыбаясь, леди Гермиона.

— И очень жаль, мадам, — возразила Маргарет, — потому что это такой удобный способ обиняком высказать свое мнение, когда оно расходится с мнением старших. К тому же сравнений на эту тему можно придумать бесконечное множество, и все они будут вежливы и уместны.

— В самом деле? — отозвалась леди. — А ну-ка, послушаем хотя бы несколько из них.

— Вот, например, — продолжала Маргарет, — было бы дерзко с моей стороны сказать вашей милости, что спокойной жизни я предпочитаю смену надежды и страха, или приязни и неприязни, или… ну и прочих чувств, о которых изволила говорить ваша милость. Но зато я могу сказать свободно, не боясь осуждения, что мне больше по душе бабочка, чем жук, трепещущая осина — чем мрачная шотландская сосна, которая никогда не шевельнет ни единой веткой, и что из всех вещей, созданных из дерева, меди и проволоки руками моего отца, мне более всего ненавистны отвратительные громадные старинные часы немецкого образца, — они так методически отбивают часы, получасы, четверти и восьмые, как будто это страшно важно и весь мир должен знать, что они заведены и идут. Право, дорогая леди, вы только сравните этого неуклюжего лязгающего урода с изящными часами, которые мейстер Гериот заказал моему отцу для вашей милости: они играют множество веселых мелодий, а каждый час, когда они начинают бить, из них выскакивает целая труппа мавританских танцоров и кружится под музыку в хороводе.