Накрыв стол и покончив все приготовления к обеду, Тася вернулась в кухню. На плите не было горшка с похлебкой, а с кухонной полки раздавалось какое-то подозрительное чавканье. Тася подняла голову кверху и обомлела. Под самым потолком кухни, свесив ноги с полки и обвив руками горшок с похлебкой, сидел Коко и с аппетитом уничтожал кушанье. При этом его обезьянья мордочка расплылась в счастливую и довольную улыбку.

Очевидно, кушанье пришлось по вкусу обезьянке. Но что будет теперь с Тасей? Как поступит Злыбин, когда узнает, что все они по ее милости остались без обеда? Он, наверное, безжалостно накажет ее, ни в чем неповинную Тасю! Девочка затрепетала при одной мысли о том, что ее ожидает.

Надо во что бы то ни стало заставить Коко отдать горшок с похлебкой.

И Тася, осторожно приблизившись к обезьянке, подставила табурет, влезла на него и протянула руку, стараясь поймать проказницу. Но Коко был не промах. Прижимая к груди свою драгоценную ношу, он пересел на другое место и выплеснул мимоходом из горшка добрую половину содержимого. При этом он, как ни в чем не бывало, поглядывал на девочку, строя ей самые милые и уморительные рожицы.

Еще один подобный прыжок, и в горшке не останется ничего.

— Коко, милый, дорогой Коко! — ласково произнесла девочка, — сойди сюда и отдай мне горшочек!

И она для большей убедительности с мольбой сложила руки на груди и посмотрела на обезьянку. Обезьянка живо отставила горшок в сторону и, сложив передние лапки, уставилась на Тасю с таким же умоляющим выражением, очевидно, передразнивая девочку. Это было, очень забавно, и Тася не могла не улыбнуться проделке проказницы. Но когда Коко снова принялся за еду, ей уже было не до смеха.

— Противная обезьяна! Отдашь ли ты мне горшок! — гневно вскричала девочка, разом потеряв терпение и, топнув ногою, она погрозила кулаком обезьянке.

Каково же было ее негодование, когда злополучный Коко поднял лапу и, уморительно гримасничая, передразнил ее снова.

— Ну, постой же, глупая обезьяна! Я проучу тебя!

Тася вскочила на стол, откуда было легче достать Кокошку. Но обезьяна не дремала. Она быстро подняла обеими лапами горшок и, прежде чем Тася успела остановить ее, надела его себе на голову наподобие шляпы. Остатки похлебки потекли белыми ручейками по лапам и мордочке. Гримасничая и пофыркивая, обезьяна стала поспешно утираться и охорашиваться, как избалованный капризный ребенок, снова затем схватилась лапою за горшок и, приподнимая его, как шляпу над головою, стала расшаркиваться перед Тасей с самым уморительным видом.

В ту же минуту ключ звякнул в замке, дверь скрипнула. С замирающим сердцем Тася приготовилась к расправе.

Вошел Злыбин и дети. Девочка ждала, что они сейчас же потребуют обед и, не получив его, примутся за нее. Но ничего подобного не случилось. Лицо старого фокусника было очень сосредоточенно и серьезно. Очевидно, что-то важное произошло с ним в это утро. Так, по крайней мере, предполагала Тася и не ошиблась.

— Слушай, девочка, — сказал он, едва переступив порог комнаты, — сейчас мы уедем отсюда в большой город. Но в твоем настоящем виде тебе ехать нельзя. Поэтому вот тебе платье: пойди, надень его и возвращайся как можно скорее. Нельзя терять ни минуты. Поезд отходит через час.

И он бросил в руки Таси небольшой сверток тряпья.

Девочка удалилась с узелком в клетушку и когда вернулась оттуда, то вряд ли кто из знакомых и друзей узнал бы теперь Тасю. Вместо простенького, но изящного платьица пансионерки на ней были надеты заплатанные во многих местах панталоны, стоптанные рыжие сапоги и куртка с чужого плеча, рукава которой едва доходили до кистей рук. На голове была мужская фуражка с помятым козырьком. Роза, помогавшая девочке одеваться, хохотала при виде забавно-жалкого наряда Таси. Но и Злыбин, кажется, остался вполне доволен своей выдумкой.

— Только волосы выдают. Кудри, как у девочки, — пробурчал он, оглядывая Тасю. — Ну, да это легко исправить. — Он схватил со стола большие ножницы, какими обычно кроят портные, и вмиг от красивых кудрей девочки не осталось и следа.

Теперь ее вряд ли узнали бы даже самые близкие. Тася Стогунцева исчезла бесследно, уступив место тоненькому черноглазому мальчику с испуганным личиком и коротко остриженными кудрями.

— Ну а теперь, — сказал Злыбин, — изволь забыть раз и навсегда свое имя, фамилию и прочее. Отныне ты мой племянник, брат Андрея, и зовут тебя Толька, Анатолий, понимаешь? А на афише ты будешь называться маленький Тото, фокусник Тото. Слышишь?

— Слышу! — робко проронила Тася.

— И чтобы тебе в голову не пришло жаловаться кому бы то ни было на хозяина или разыскивать родных и друзей! Слышишь? По дороге не смей ни с кем вступать в разговоры! За первое слово, обращенное к чужим, я тебя так отхлещу моей плеткой, что у тебя навсегда отпадет охота бежать.

Так гласила ярко размалеванная афиша, прибитая к дверям небольшого круглого здания, находившегося в предместье столицы.

В то время как толпа зевак рассматривала афишу, на которой, помимо заманчивого объявления, были изображены прыгающие через обручи собаки, стреляющая из револьвера обезьянка и человек, глотающий шпаги, внутри круглого здания шла обычная работа.

На земляном полу круглой площадки, где давалось представление, были воткнуты два шеста, между которыми чуть трепетала протянутая на две сажени от земли проволока. Под проволокой были положены матрацы и густо насыпаны опилки на случай падения акробатов.

Злыбин стоял у одного из столбов, держась за него рукою. Перед ним находился мальчик, с мольбою смотревший на своего хозяина большими испуганными глазами.

Всего две недели прошло с тех пор как Тася попала в руки Злыбина, но никто бы не узнал в этом кротком, измученном ребенке прежнюю дерзкую и капризную девочку. Постоянный страх наказания, тяжелая домашняя работа и, наконец, головоломные упражнения, которыми полдня занимался с нею хозяин, все это окончательно изменило тяжелый характер девочки. Всегда прежде блестевшие задором глазки Таси теперь приняли грустное выражение; губы, надувавшиеся поминутно на все, что приходилось не по нраву их владелице, научились улыбаться теперь тихой, покорной улыбкой.

Девочка только теперь поняла, как не права она была и дома, и в пансионе, сколько горя причиняла она окружающим, каким она была злым, нехорошим ребенком.

Каждый вечер, ложась в постель или попросту на жесткую лавку в одной из каморок циркового балагана, Тася горячо молила Бога простить ей ее былые грехи и сделать чудо — вернуть ее к ее милой мамочке, Лене, няне и всем тем, кто ее так любил и кому она причинила столько огорчений. Даже m-lle Marie казалась ей теперь ангелом доброты в сравнении с жестоким хозяином и злыми Петькой и Розой. Один Андрюша скрашивал ее тяжелое существование своими ласковыми разговорами, но он с каждым днем делался все слабее и слабее и почти не поднимался с кровати. И все бы вынесла Тася без ропота, смиренно, как наказание за свой дурной нрав, но одного вынести была не в силах: она не могла научиться тем фокусам и акробатическим проделкам, которым обучал ее ежедневно хозяин. Она научилась стряпать обед, мыть и убирать посуду, приводить в порядок их балаган, который был известен в квартале под громким именем цирка, но стоять на шесте на высоте двух саженей от земли, или, балансируя руками, скользить по тонкой проволоке, этому долго не могла выучиться Тася. Многих усилий стоило хозяину заставить девочку выполнить упражнения. Много синяков и рубцов появилось на теле Таси, прежде чем она решилась исполнить желание своего мучителя. Но хозяин достиг своего: Тася ходит по проволоке и выкидывает разные акробатические фокусы на шесте. Завтра она выйдет в первый раз перед публикой, в качестве «чудо-ребенка», о чем торжественно гласит афиша.