Онемевшие, потрясённые, наблюдали за этим зрелищем люди, укрывшиеся за скалами и деревьями.

Долго ещё сыпались с неба драконова чешуя, камни, комья земля. Когда же наконец небо очистилось, многоголосый возглас радости взметнулся над развалинами:

— Да здравствует свобода!

Радости, ликованию не было предела. Не стало ни дракона, ни боярина, ни старейшин, ни Главного Прорицателя! Те, кто умел играть на свирелях и волынках, заиграли весёлую музыку; те, кто не умел играть, запели и заплясали, а кто не умел ни того, ни другого, принялись колотить в тазы и вёдра.

Поднялся такой шум, какого никто никогда не слышал. Тщетно звал Панакуди «посланца небес» — тот не отзывался. Тщетно искал его старик в толпе… Саботы нигде не было…

Где же он был? Возле Джонды? Нет! Сабота думал пойти к ней, но не посмел. Что он скажет ей? «Вот он я, посланец неба»? Да и как показаться в таком виде? Усы длиннющие, а бороды нет. Волосы всклокочены. На плечах плащ, но одна нога обутая, другая босая, вся в ссадинах и царапинах. Нет! Либо надо найти второй царвул, либо уж скинуть и этот… И плащ тоже скинуть, потому что солдатский плащ хорош при сапогах… Но тогда будет видна рубаха — мятая, грязная, забрызганная кровью… Как быть?

Вот о чём размышлял Сабота, пока последние, самые мелкие камешки сыпались с неба. А потом, когда жители Петухов с криками и песнями потянулись на площадь, он решил так: «Нет, нельзя мне к ней идти! Сначала умоюсь, взгляну на своё отражение в воде, и тогда подумаю, как быть дальше…»

Перепрыгивая через дымящиеся балки, когти, кости, камни и чешую, Сабота спустился в буковую рощу, где протекал прозрачный родничок.

Наклонившись над водой, юноша увидел свою усатую физиономию и отпрянул в ужасе. «Как мог Панакуди сыграть со мной такую шутку? Сделать чёрные усы, когда волосы у меня русые!»

Он снова посмотрел на своё отражение. Нет, он не ошибся: усы были чёрные, как воронье крыло!

Вдруг рядом с его головой в водяной ряби отразилось знакомое лицо…

— Ты что тут делаешь? — спросил Панакуди, еле переводя дух от быстрой ходьбы.

— Водицы пришёл испить, — солгал Сабота.

— А почему ты такой красный да понурый? — снова спросил старик, вглядываясь в него и пытаясь отгадать, чем он так опечален.

— Зачем ты сделал мне такие ужасные усы, дедушка? — чуть не со слезами воскликнул Сабота. — Чёрные! Торчком торчат! Ни пригладить их, ни закрутить!

— Вот и вся причина? — удивился Панакуди. — Не нужны тебе чёрные — вымоем в отваре ореховых листьев, и станут они в точности как твои волосы. Не хочешь, чтобы торчали, — мазну их разок блошиным жиром, и станут они мягкими, как шёлк, да послушными. Если нет у тебя другой заботы, то напейся скорее воды, и пойдём. Джонда хочет видеть своего спасителя…

— Как я пойду? Босиком?

— Зачем босиком? Я, когда ещё в женихах ходил, сшил себе сапоги — из выделанной кожи, с красным кантом и бубенчиками, а надеть ни разу не довелось: Калота запретил крестьянским сыновьям сапоги носить. Вот они и стоят новёхонькие, ненадёванные, тебя дожидаются.

— Ах, дедушка! Я… — Сабота хотел поблагодарить старика, но тот прервал его:

— А боярский сын из Глиганцы вместе с золотыми монетами подарил мне ещё кафтан верблюжьей шерсти, с поясом. Тебе он больше под стать, чем мне.

— Я… — порывался сказать Сабота.

Но Панакуди снова прервал его:

— Благодарить потом будешь. Сначала дай обнять эту умную голову, которая спасла нас даже не от одного, а от двух драконов!

— Пойдём, дедушка! Пойдём, нас ждут… — вырвался Сабота из объятий старика. — Неудобно, чтобы люди ждали…

— Ох, вижу я, не мешало б и тебе глотнуть тех кореньев, — лукаво ухмыльнулся дед, покачав своей седой головой. — Тогда ты не будешь думать «Джонда», а говорить «люди»… Верно?

— Верно… — рассеянно ответил Сабота.

— Ты о чём задумался? — спросил Панакуди, заглядывая ему в глаза и усмехаясь в свою курчавую бороду.

— О твоих кореньях. Хватит ли у нас чудодейственных кореньев, чтобы отныне люди всегда говорили одну только правду?

— Раз нет больше на свете боярской крепости и самого боярина, его псов, палачей и слуг, люди и без всяких кореньев будут всегда говорить правду, сынок. Нет больше в них нужды. Пошли, милый. Джонда ожидает тебя.

Старик взял Саботу за руку, и, довольные, счастливые, они направились в селение, где царили солнце, веселье и песни.

Странное и зловещее имя было у этого ветра — Древолом, потому что был он сильный, налетал неожиданно. И там, где проносился он, оставались сотни, а то и тысячи вырванных с корнем деревьев.

Он был резкий, холодный и завистливый. Ему хотелось, чтобы земля стала безжизненной равниной, по которой носился бы только он один. Чтобы ничто не мешало его бешеным порывам, ничто не стояло на его пути. Тысячами кнутов стегал он, хлестал и гнул в лесу всё живое, и всё живое трепетало перед ним.

Буки уж на что смелые — и те предпочитали прятаться в оврагах. Пихты, хотя они высокие и стволы у них толстые, тоже не показывались на вершинах. Даже могучие и крепкие дубы избегали открытых мест, не хотели связываться с Древоломом. Только стройные, гибкие сосенки не боялись его. А храбрее всех была старая Сосна, что росла на Островерхом утёсе. Она внимания не обращала на Древолома, не пряталась, а колола его, не кланялась, а била его, осаживала и смеялась ему в лицо.

Вот почему Древолом обходился с Сосной особенно жестоко: в слепой злобе набрасывался на неё, срывал иглы, пригибал её ветви, стегал по стволу, потом вдруг улетал, чтобы, вернувшись, с новой силой раскачивать и трясти. Он хотел сломать её и сбросить со скалы.

Эти разбойничьи набеги превратили смирное и тихое дерево в настоящего воина: ветви его заострились, словно мечи, всегда направленные в ту сторону, откуда налетал ветер, всегда готовые вонзиться в него. Иглы, упругие и редкие, были всегда настороже, ствол стал узловатым и кряжистым. А корни, словно гигантские когти, впились в твердь утёса.

Добрую сотню лет длилась война между ветром и Сосной. Добрую сотню лет удары, рёв и треск раздавались вокруг утёса. Но дерево не сдалось, не сломалось, а только стало сильнее. Да и ветер, вместо того чтобы устать, стал ещё яростнее, ещё злее. И вот наконец, набравшись векового опыта, решил нанести последний страшный удар. Всё лето он таился и молчал. Улетели аисты, пришла осень, и только тогда появился он, гоня перед собой тяжёлые тёмные тучи. Ветер перетащил их через гребень Островерхого утёса, расчесал на пряди и затянул ими всё небо. А потом исчез так же неожиданно, как появился. Отяжелевшие от влаги тучи едва дождались, пока ветер перестанет дуть, и вылились дождём.

Сосна радовалась дождю, потому что земля стала совсем сухой, а ей хотелось пить. Она и не думала, что это — коварная ловушка, приготовленная Древоломом…

Сосна ни о чём не догадалась и тогда, когда резкий порыв ветра превратил капли дождя в мягкие хлопья снега и эти хлопья покрыли её ветви. Простодушная Сосна, как дитя, радовалась зимнему наряду, даже улыбалась, хотя порывы Древолома усилились и закрутилась ледяная метель. Вот тут-то старая Сосна с ужасом почувствовала, что её снежная одежда превратилась в ледяную кольчугу. Как хитро и коварно сковал её Древолом! «Кончено! — подумала Сосна. — Проклятый ветер раскачает меня, и я полечу в пропасть». Она пыталась закричать, но крик заглушила злая вьюга. Деревья не услышали этого крика, но небо должно было слышать, потому что облака расступились, и в просвете показалось встревоженное криками Солнце. Оно знало, как храбра Сосна и как коварен Древолом и что Сосна старается вывести лес на вершину горы, а Древолом — столкнуть его в овраг. И Солнце решило помочь храброму дереву.