Но знал он и другое: навстречу его копью тоже летел снаряд – невидимый, бесплотный, смертоносный… Не когтистая лапа и не разящий клык, а всего лишь колебание воздуха, какое бывает при взрыве. Но не громовой раскат, а пронзительная, почти уже не слышная нота… тонкая, пронзающая тело мириадами крохотных игл… стальных игл, что поразят его плоть… почти бессмертную плоть кинну…
Он уже не почувствовал, не увидел, как стоявший за спиной Ирасса ринулся на него, сшиб в мокрую грязь, прикрыл своим телом; как навалился сверху Уртшига с тяжелым, обтянутым кожей щитом, как Хрирд заслонил всех троих и, оскалившись, с диким ревом «адада-дра!» – размахнулся кистенем.
Сознание и воля покинули Дженнака, а значит, не было у него ни разума, ни свободы, коими наделен, согласно божественному определению, человек. Осталось тело; и жизнь мерцала в нем, как крохотный огонек свечи на исходе двадцатого кольца.
Два следующих дня Дженнак пребывал в темном вязком тумане, словно болото не желало выпускать его из своих когтей, неощутимых, но цепких, как бесчисленные, снабженные крючьями щупальца Паннар-Са. Временами туман развеивался, и тогда он мог лицезреть кровлю из пальмовых листьев, утоптанный земляной пол и плетеные стены крохотной хижины. Прямо перед его ложем зиял широкий входной проем, а дальше тянулась поляна с вытоптанной травой, с вечно тлеющим кострищем посередине, окруженным легкими строениями, малыми и большими. В тех, что поменьше, обитали арахака, и значит, он находился в их стойбище, по другую сторону трясин; в больших же шалашах, которых насчитывалось три, жили одиссарские воины – несомненно, на положении почетных гостей. В любом из тысяч и тысяч селений Эйпонны были такие гостевые дома, и перешагнувший их порог считался не врагом, а другом, неприкасаемым и священным. Выходит, арахака приняли мир? – крутилось в голове у Дженнака. Но кто донес им мудрое слово дружбы? Кто убедил их? Ирасса? Таркол отряда одиссарцев? Или тощий Арза, проводник-гуар?
Кроме трех больших хижин и полусотни малых Дженнак видел еще одну, стоявшую на отшибе, у самой лесной опушки. Жили в ней Девушка и Старец – и, возможно, еще какие-то люди, но он помнил только этих двоих. Старец был иссохшим, морщинистым и древним, как черепаха Сеннама, а Девушка – юной и стройной, не достигшей семнадцатой весны – так, во всяком случае, казалось Дженнаку. И еще мнилось ему, что Девушка тут важнее всех, важнее даже Старца, который являлся вождем, шаманом или старейшиной лесного племени, либо и тем, и другим, и третьим. Но Старец посещал его лишь дважды в день, на утренней и вечерней заре, а Девушка всегда была рядом: она подносила Дженнаку прохладное темное питье, отдававшее горьковатым привкусом коры, она вытирала ему испарину со лба, и когда мягкие теплые ладошки скользили по его щекам и губам, он погружался в блаженное целительное забытье.
Вианна! Конечно, то была Вианна!
Ее волосы казались черными и блестящими, как драгоценная шкурка, шея – стройнее пальмы, нагие девичьи груди – прекраснее чаш из овальных розовых раковин; глаза ее были подобны темному агату, и пахло от нее медом, собранным с ночных цветов. Она стерегла его сон, она оберегала Дженнака, целила его раны, шептала что-то непонятное, ласковое; лицо ее было солнцем, живот – луной, руки – прохладным нежным ветерком, а лоно – любовью…
Виа, его чакчан!
Раны, которые она врачевала, таились где-то внутри, ибо на коже Дженнака не было ни ссадины, ни царапины. Мир его только приобщался к сокрушительной мощи взрывов; здесь не знали еще, что воздух и звук тоже могут наносить смертельные удары точно так же, как стрела, клинок или болезнь, приходившая к человеку в горах, или в болотистых джунглях, или на холодных равнинах, лежавших за пресным морем Тайон. Временами Дженнак размышлял о причинах своего недомогания и о том, может ли он и впредь считаться Неуязвимым; с одной стороны, черное чудище не выпустило его кровь, не коснулось ни клыком, ни когтем, и от недавней схватки не сохранит он на память ни шрамов, ни рубцов. Так было с одной стороны; с другой же…
С другой дела обстояли неважно; тело не повиновалось ему, он шевелился с трудом и большую часть времени плавал в темном тумане, лишь изредка приоткрывая глаза. Но Старец, похожий на черепаху, и возвратившаяся из бездн Чак Мооль Вианна были, видимо, хорошими лекарями: горьковатое питье, погружавшее Дженнака в сон, капля по капле возвращало ему энергию, а ласковые ладони девушки дарили силу и пробуждали желания. Постепенно периоды бодрствования делались все длинней, и то, что видел Дженнак, осознавалось все более отчетливо; жизнь возвращалась к нему, и уходившая в грядущее дорога вновь обретала привычную надежность, устойчивость и твердость.
В одно из своих пробуждений он разглядел костер, пылавший особенно ярко, собравшихся вокруг людей и нагое тело Хрирда, объятое пламенем. Грудь его телохранителя была рассечена, и окровавленное сердце покоилось в сосуде из половинки ореха; сосуд держал Старец на вытянутых руках – держал бережно и осторожно, будто великое сокровище. Воины арахака, темнокожие и гибкие, в перевязях из коры, с пестрыми перьями в длинных черных волосах, приближались к Старцу, склонялись над ореховым сосудом и слизывали кровь; это происходило в торжественной тишине, нарушаемой лишь треском горящих веток.
Когда за дикарями потянулись одиссарцы, Дженнак догадался, что видит обряд прощания с умершим, с великим воином, отдавшим жизнь за своего сахема. Хрирд, сеннамит, уходил в Великую Пустоту по обычаям лесного племени, делился с ним своей кровью, и в этом не было ни поношения для павшего, ни извращенной тяги к противоестественному, а лишь желание почтить и отблагодарить его. Быть может, с врагами дикари поступали иначе, варили их в котлах или поджаривали над огнем, но Дженнаку мнилось, что все это бредни, досужие измышления переселенцев из Рениги, не разглядевших леса за деревьями. Разве могли арахака испытывать склонность к людоедству? Конечно же нет! Ведь одной из их девушек была Вианна – его Вианна! Чакчан, полная нежности и ласки, его ночная пчелка, голубая звезда Гедар…
Прощание с погибшим сеннамитом состоялось в День Пальмы или Земляного Плода – в точности Дженнак не помнил. Но вечером в его хижине появился Старик – не с чашей, где лежало сердце Хрирда, а с широким поясом из черной кожи. Он присел и, раскачиваясь на пятках, заговорил на языке, который оказался понятным Дженнаку, на смеси арсоланского и атли, напоминавшего древнее наречие хашинда.
Был лес, были болото и великая река, рассказывал Старец, были люди, обитавшие в лесу и на речных берегах, и был Дух Тилани-Шаа, Который Живет Вечно. Дух, убивающий голосом, ненасытный и жаждущий жертв, повелитель трясин и топей, владыка черной воды и серого мха. Он, вечный, был вечно голоден и охотился на всякую живую тварь, пока не осталось в болоте никого, чья плоть могла бы насытить Тилани-Шаа. И тогда он принялся за людей – так что всякий раз, пересекая его владения по тропе Пестрых Перьев, они платили дань одним или двумя воинами или бросали Тилани-Шаа пленников, дабы самим миновать трясины и остаться в живых. Если пленников было много, восемь или десять, то Тилани-Шаа, высосав их, засыпал, и тогда в болоте дозволялось ходить половину месяца, и путь к реке, где собирали яйца черепах, ловили рыбу и охотились на кайманов, оставался свободным.
От Вечного Духа защищал лишь лес, куда Тилани-Шаа не мог пробраться – ведь в лесу властвуют другие духи, благожелательные к людям. И, желая спасти мир от ненасытного Тилани-Шаа, добрые духи повелели, чтобы выросли в лесу прочные деревья, чтобы стали они преградой для демона, чтобы сидел он в своих трясинах, как зверь в клетке, и не пытался пожрать всех зверей и всех людей, сколько их есть на свете. Люди, однако, глупы, а глупее прочих те, что приходят в чужую землю и, не ведая обычая ее, распоряжаются, словно в собственном хогане. Умный же человек – такой, как арахака – первым делом присмотрится к чужакам и, не показываясь на глаза, поднесет дары, а среди них, среди перьев и шкур, положит амулет, дабы раскрыли пришельцы свою сущность, доказав свою силу или бессилие не словом, но делом.