Те, что поселились у реки, выглядели бессильными глупцами: убивали лес и добрых лесных духов, а Тилани-Шаа убивал их и высасывал всякого, кто появлялся в болоте, и радовался, что деревьев становится все меньше и что близится день, когда клетка его рухнет по людскому недомыслию и беспечности. И тогда арахака начали сами убивать чужаков – ведь разделавшись с ними, Тилани-Шаа поселился бы в большой реке, и со временем перевелись бы там кайманы, и черепахи, и вся рыба. К тому же Дух, Который Живет Вечно, пожрав глупцов, принялся бы за умных людей, а умный тем и отличается от глупого, что думает о грядущем дне, о еще не рожденных детях и о добыче, которую принесут они к своим кострам.

Пришельцы, однако, были не совсем глупцами: хватило у них ума призвать других воинов, увенчанных алыми перьями, с оружием, подобным когтю ягуара. А с ними пришел великий вождь, исполненный мудрости и не знающий страха, с разящим копьем и двумя клыками у пояса, угодный лесным божествам; и был он тверд, как железное дерево, и ловкостью превосходил владыку змей, а силой – ягуара. И отправился вождь с лучшими из воинов своих к Тилани-Шаа, и поднял разящее копье, и метнул его в повелителя болот, и вступили они в битву, какой не видел мир; и от ударов их расплескались воды и расступилась земля, и солнце сошло с небес, и пали с них звезды. А потом…

Дженнак уснул, не дослушав славословия; слабость одолела его, и был сейчас великий вождь не тверд, как железное дерево, а мягок, словно циновка из тростника. Но когда он пробудился, то удалось ему ощупать лежавший на земле пояс, и был тот пояс, вырезанный из шкуры Тилани-Шаа, знаком его победы. И в грядущие годы он надевал его в День Фасоли и верил, что это приносит удачу, – даже тогда, когда перестал уже верить в богов.

На рассвете он впервые смог сесть, опираясь на плечо Вианны, и, шевеля непослушными губами, назвал ее имя. Она улыбнулась, что-то произнесла; потом, увидев, что он не понимает, заговорила вновь на неразборчивой смеси арсоланского и атли. Но это наречие было знакомо ей хуже, чем Старику, и Дженнак разобрал лишь несколько слов:

– Нет Вианна, нет… Чали… мой – Чали… нет Вианна…

– Вианна, – с упорством повторил он, откинул голову на плечо девушки и уставился на площадку около костров. Там прыгал и приседал Уртшига, и было заметно, что колени у него после встречи с болотной тварью сгибаются с трудом. Но сеннамит не останавливался, подпрыгивал и скакал, пока у Дженнака не зарябило в глазах. Он утомленно прикрыл их веками, а когда очнулся снова, у ложа его сидели Ирасса, Амад и Пакити.

Тидам, поймав взгляд своего вождя, всплеснул широкими, как весельная лопасть, ладонями, и обрадованно просипел:

– Пуссь милоссь богов пребудет с тобой, сс-светлый господин! Благополучен ли ты?

– Благополучен, – ответил Дженнак, еле ворочая языком. – Столь же благополучен, как утка на циновке трапез, фаршированная перцем и ананасами.

– Ты шутишь, мой повелитель, – улыбнулся Амад Ахтам, сын Абед Дина. – Ты шутишь, значит, свежий ветер уже разгоняет облака печали, чтобы воссияло в душе твоей солнце бодрости и счастья.

– Не унес бы этот ветер мою душу в Чак Мооль… – Выдавив ответную улыбку, Дженнак коснулся черного пояса. – Кто ободрал ту тварь? Арахака?

– Я! – Ирасса стукнул кулаком в грудь. – Хрирд заслонил нас и умер, тебе тоже досталось, мой лорд, а Уртшига хоть и не лишился соображения, но на ногах стоять не мог. А у меня был только звон в ушах да слабость в животе. Но руки – хвала Куулу! – двигались! И пока наши парни с. дикарями брели через топь, я успел вырезать пару ремешков из задницы этой болотной свиньи. Ну и шкура у нее, мой лорд! Нож затупился! Но ты ее хорошо приласкал! Я выдернул копье лишь с пятого раза!

– Что было потом? – спросил Дженнак, преодолевая слабость.

– Потом эта тварь потонула. Ты был жив, дышал, но не двигался, и арахака потащили тебя в селение. Меня и Уртшигу тоже. Несли, как малых детей, двадцать полетов стрелы, клянусь секирой Коатля! Нашим и прикоснуться не дали. Потому что мы – герои! Ухайдакали ихнего бога Тилану, который всех тут жрал, да твоим копьем подавился!

– Великий подвиг, мой пресветлый господин, – сказал Амад. – Я сложу о нем сказание, и будет оно не хуже, чем песня о битве твоей с Паннар-Са. Даже лучше! Ибо Паннар-Са ушел из рук твоих живым, а Тилана, как правильно заметил наш юный воин, подавился твоим копьем. Ты только скажи мне, какой бог помогал тебе в этот раз? Коатль? Или Тайонел, Потрясатель Тверди?

Слабая улыбка скользнула по губам Дженнака; он покачал головой и произнес:

– Не Коатль и не Тайонел, сказитель. Вианна…

– Но я не знаю такого бога! – Амад в недоумении хлопнул себя по коленям. – Чей он? Из Страны Заката? Или из Бритайи? И какой он бог? Бог Героев и великих воинов? Бог сражений и схваток?

– Не бог, богиня… богиня любви… – Дженнак приподнялся на локте и посмотрел на Ирассу. – Ну, хватит о богах; вернемся к людям. Скажи-ка мне, парень, что убило Хрирда?

Его телохранитель нахмурился, дернул соломенный ус; его оживленное лицо сразу стало мрачным.

– Не знаю, мой лорд. Ран на нем не было, как и у вас с Уртшигой, только все внутри, здесь и здесь, – он коснулся ребер и живота, – заливала кровь. Разрезали его арахака по своему обычаю, я глянул и подумал, что все жилы в нем порвались в единый миг… Такое вот дело… Был Хрирд, и нет его…

– Пусть странствует он в Чак Мооль по мосту из радуги, – произнес Дженнак и склонил голову.

– Да пребудет с ним милость богов, – пробормотали воин, сказитель и мореход; и хоть боги у них были разными, это слово о павшем сказали они в один голос.

Дженнак повернулся к Пакити:

– Как дела на берегу? Что с «Хассом»? И чем занят хозяин наш Кро'Таха?

– «Хас-сс» готов выйти в море, сс-светлый ирт, но колдун и знахарь, что правит дикарями, сказал: ты вес-станешь только посс-слезавтра, в День Ясс-сеня. А до того ты должен лежать и пить вмесс-сто сладкого вина его вонючие зелья. Вот так! Что же до Кро'Тахи, то он тебя благосс-словляет, госс-сподин. Арахака дары его приняли и теперь ждут голубок из Рениги в обмен на своих девушек. А Кро'Таха, сс-старый попугай, – тут Пакити потер расплющенный нос и ухмыльнулся, – Кро'Таха решил, что и ему не вредно отведать сс-сладкого… Хочет и себе взять девушку и не боится уже попассь вмесс-сто шелков любви на циновку трапез.

– Мудрое решение! Старый конь не так резв в беге, как молодой, а кобылиц покроет больше, – заметил Амад, но Ирасса, пощипывая светлую бородку, начал возражать. Они заспорили, взывая то к Куулу и супруге его Келайне, то к светозарному Митраэлю, но тут появилась Девушка и прогнала из хижины всех троих. Дженнак выпил горьковатый бальзам и погрузился в полудрему; голова его покоилась на смуглом и упругом девичьем бедре, но вспоминал он сейчас не Вианну, а Чоллу – верней, их последнюю встречу.

Понесет ли она? Это зависело от многих обстоятельств, а прежде всего от обоюдных желаний светлорожденной пары. Этим, как и долгой жизнью, они отличались от прочих людей, плодившихся лишь по велению инстинкта, но не разума. Разумеется, и светлорожденные покорствовали ему, но за истекшие века было подмечено, что плод любви завязывается чаше, если супруги или любовники того желают. Вот почему потомство сагаморов было обильным – они нуждались в сыновьях и дочерях, чтоб выбрать достойнейших и отсечь гнилые ветви.

Так было ли желание? – размышлял в своем полусне Дженнак. Что касается Чоллы, в том сомневаться не приходилось, но вот сам он… До сей поры он не желал детей – не оттого, что испытывал к ним отвращение, а совсем по иной причине: ему не хотелось потомства от тех женщин, светлорожденных или нет, что делили с ним ложе. Каждая была мила и прелестна, и неравнодушна к нему, и каждая была не Вианна… Не Вианна! И семя его оставалось бесплодным – не зернышко маиса, а мертвый камень, брошенный зря в дарующую жизнь почву.

Но с Чоллой все получилось иначе. Иначе, неопределенно и смутно… Другая женщина, не цветок его снов, не милая чакчан, и все-таки он испытывал к ней щемящую нежность и жалость… Любовь?.. Нет, не любовь, но чувство близости и единства судеб – ведь Чолла была такой же одинокой, как он сам. И хоть взросли у нее сыновья, дорога Чоллы тоже была дорогой потерь…