– Глупая причина. Придумай что-нибудь получше.

– Придумаю. И скажу… скажу, любуясь, как меркнут твои глаза! Там, на Прибрежной дороге, где веет свежий морской ветерок!

Оро'минга резко повернулся и вышел, оставив Дженнака в одиночестве, среди гранитных колонн, светильников и ковров. Два ковра, цветов Сеннама и Тайонела, оттенков Одисса и Арсолана, казались самыми обычными, напоминая о желтизне песков, об алых зорях, о свежей зелени и необъятной морской синеве; третий, черно-белый, был словно грань между жизнью и смертью. Дженнак долго разглядывал его, размышляя о всяческих знаках и символах: о Храме Вещих Камней, что являлся символом веры и единения Эйпонны; о Книгах Чилам Баль, что крепили эту веру; об оттенках, избранных каждым из богов и отражавших их сущность; и о своей яшмовой сфере, способной открыть утаенное за частоколом слов. Мысленно он одарил ею Оро'мингу и подумал, что тассит не так уж прост, что за тщеславием и упрямством могут скрываться хитросплетения расчетов, и собственных Оро'минги, и тех, что сотканы Оро'сихе и Тегунче.

Зачем его сюда привезли?.. – мелькнула мысль. Зачем усадили на ковер переговоров, где место лишь опытным и мудрым? Зачем он тут, тридцатилетний воин, первый боец Мейтассы? Чтобы встретить другого бойца, героя легенд, победителя демонов и океанских пространств, столп Дома Одисса, о коем сложены легенды?

Некоторое время Дженнак размышлял об этом, но вскоре веки его сомкнулись, и черная тасситская половинка ковра обратилась шелковым занавесом Чак Мооль. На фоне его, как бывало не раз, мелькали знакомые лица – ахау Джеданны, умерших братьев, Унгир-Брена, О'Каймора и иных людей; потом он узрел милые черты чакчан, своей ночной пчелки, – она улыбнулась ему, нахмурилась, сделала строгие глаза, свела брови и покачала головой, будто призывая к осторожности. Губы ее дрогнули, зашевелились, и Дженнак прочитал: кто убережет от предательства?

Ты!.. – хотел он крикнуть. – Ты!.. Но Вианна уже исчезла, а вместо нее, в разрыве черного занавеса, возникли зеленый берег, синее море и множество кораблей, целый флот, плывущий прямо к нему. Это видение было кратким, очень кратким, но Дженнак заметил блеск метателей, тысячи взмывших над водою весел, палубы, переполненные людьми, какие-то плотные связки – стрелы?.. дротики?.. – уложенные вдоль бортов. Еще ему показалось, что час был ранний и солнце восходило за его спиной; значит, корабли шли с запада на восток.

Из Кинапе в Цолан! Из Коатля в Юкату!

Скрипнув зубами, он прошептал:

– Кто убережет от предательства?

Потом быстро направился к выходу, пересек двор, не замечая улыбок прелестной Ице, махавшей смуглой ручкой с террасы, бросил взгляд на солнечный диск, прикинул, что до Вечернего Песнопения осталось полкольца, и нырнул в полумрак и прохладу хогана. Все его люди были здесь собравшись тесным кружком у лестницы: сказитель что-то наигрывал, лаская лютню быстрыми пальцами, сеннамит перебрасывал с ладони на ладонь кривой майясский нож, а Ирасса с заметным отвращением принюхивался к кувшину с местным пивом, которое в Цолане готовили не из проса, а из пальмовой коры и мякоти кактуса.

Дженнак остановился перед ними и сказал:

– Завтра на рассвете я бьюсь с Оро'мингой, сыном Оро'сихе. Ты, Ирасса, пойдешь со мной. Там найдется тасситский воин и для тебя.

Молодой телохранитель хищно оскалился и отодвинул кувшин, а Уртшига, не прекращая свою игру с ножом, буркнул:

– Я тоже пойду с тобой. Куда ты, туда и я. Отец Грхаб и брат Хрирд не велели оставлять тебя без присмотра.

– Пойдешь, – успокоил его Дженнак, – но не сразу. Как настанет ночь, пойдешь к нашему кораблю и передашь Пакити, чтобы слушал с рассветом барабан. Будет одно слово, и прилетит оно издалека, за пятьдесят полетов стрелы; и пусть Пакити и все сигнальщики на борту слушают ушами псов. Ясно?

Уртшига кивнул. Нож метался в его руках.

– А слово будет таким: Джеданна! Имя отца моего, ушедшего в Чак Мооль. И как Пакити его услышит, должен он послать на берег три тарколы воинов, и ты, Уртшига, поведешь их к Великому Храму; я же буду ждать вас там на ступенях. А Пакити пусть выходит в море и встретит там галеры из Кинапе: на каждой два метателя, сотня гребцов и две сотни тасситских воинов. Пусть Пакити не шлет им сигнала ни барабаном, ни горном, а сразу начинает стрелять; и пусть не жалеет он «Хасс» и не думает, что выйдет живым из того боя. Галер – тридцать, и я желаю, чтобы половина до цоланских причалов не дошла. Ты понял, Уртшига?

Сеннамит снова кивнул. Майясский клинок теперь стремительно вертелся вокруг его запястья.

– И еще скажи Пакити и всем, кто будет биться на палубах «Хасса», что я, Дженнак, сын Джеданны, желаю им легких путей в Великую Пустоту. Пусть идут они туда мостом из радуги, тропою лунного света, лестницей из утренней зари!

– Ай-ят! – откликнулись Ирасса и Уртшига, а лютня сказителя вдруг исторгла тревожный и грозный аккорд.

– И это все, что ты должен сделать, Уртшига; а потом придешь к храму, чтобы умереть рядом со мной. Ирасса… – Дженнак повернулся к юноше, положил ладонь на его светлый затылок. – Ты пойдешь сейчас в стоила, скажешь, чтобы приготовили самую легкую и быструю колесницу, выбрали самых лучших быков…

– Прости, мой лорд, я с быками лучше управляюсь, когда они поджарены на вертеле. А вот видел в стойлах хозяина нашего Чучуна-Тюна двух лошадей иберской породы, рыжих, с красными гривами… Почему бы нам их не оседлать?

– Лошадей? – Дженнак был поражен. Выходит, и древний Цолан уже обзавелся лошадьми! Подарок судьбы, не иначе: промчаться рыжим вихрем по Прибрежной дороге, а оттуда – к храму…

Он взъерошил волосы Ирассы.

– Раз есть лошади, давай лошадей! Но пусть их запрягут в колесницу, ибо поедем мы с грузом. Во-первых, наши доспехи; с Оро'мингой и его бойцом мы будем сражаться нагими, но у храма надо иметь все, что защищает и разит… Соберешь и положишь в колесницу! Ну, а во-вторых, сигнальный барабан… Он займет много места.

– Барабан! – Ирасса в восторге хлопнул себя по бедрам. – Где мы возьмем барабан, мой лорд? Съездить за ним к Пакити?

– Не надо. Здесь, на дворцовой сигнальной вышке, есть вот такой… – Дженнак приставил ладонь к поясу. – Возьмешь его, и тоже в колесницу!

– Может, и сигнальщиков прихватить? Крепкие парни, но я справлюсь, если прикажешь!

– Сигнальщиков не надо, а колотушки не забудь. Иди! Все сделай быстро, нам надо еще поесть и поспать.

Ирасса змеей выскользнул из хогана; быстрые ноги протопотали по двору, потом голос его раздался у лестницы, охраняемой стражами, и все стихло. Стойла ездовых животных находились с западной стороны холма, как раз на развилке Храмовой и Прибрежной дорог; Дженнак туда не заглядывал, но Ирасса был частым гостем – видно, ходил любоваться лошадьми. Лошади ему нравились не меньше, чем самому Дженнаку, и это было одной из многих привычек, объединявших их и порождавших близость. Впервые Дженнак подумал, что мог бы иметь сына, такого, как Ирасса, или старше, и что его сыновья – те, которых носили Чали и, быть может, Чолла, – никогда не встретятся с ним, не встанут рядом в бою, не прикроют спину, не поплывут на его кораблях на край света, к новым неведомым землям. На миг печаль охватила его; завтра все должно было кончиться, завершиться побоищем на ступенях храма, и мысль эта казалась нелепой и противоестественной. Но такова жизнь, обманчивый дар судьбы; бывает, рвется она внезапно, сменяясь холодом Чак Мооль, и даже боги не властны над предначертанным.

Или все-таки властны?.. Ведь послали они видение – воздушный корабль над бескрайними лесами и эту женщину с неуловимо-знакомым и милым лицом… Значит, удастся отстоять святилище? – промелькнула мысль. Отстоять и не погибнуть? Но как? Сто пятьдесят бойцов не защитят храм от многотысячной орды…

Голос Амада Ахтама, сына Абед Дина, прервал его размышления.

– Что делать мне, светлый господин? – спрашивал сказитель. – Какие ты дашь повеленья? Что поручишь своему певцу?