Как выдать принцессу Иветту замуж? Святые угодники, как?! Если дочка — тут король-отец начал вздыхать и загибать пальцы — без промаха стреляет, чертовски хорошо фехтует, вместо вышивания режется в карты и остра на язык как сам дьявол?

С тем, что мужское платье носит, он уже давно смирился, поэтому отвёл для этого пункта мизинчик.

Но вчера дочери исполнилось семнадцать, и с вопросом женитьбы нужно было что-то решать. Причём срочно! Он и так до неприличия затянул с браком. Пройдёт ещё пара-тройка лет, запишут дочку злые языки в старые девы и всё.

С мечтой о внуках можно будет проститься.

Примерно так король-отец охарактеризовал проблему перед советом мудрецов, но когда после месяца ожиданий, мучений, терзаний и сотни обкусанных гусиных перьев получил ответ — загрустил ещё больше.

Мудрецы велели объявить на всю страну, что принцесса Иветта выйдет замуж лишь за того, кто пройдёт суровое испытание… а оно… казалось непроходимым.

Чтобы не отпугнуть потенциальных женихов, король-отец повелел детали испытания держать в строжайшем секрете, а тех, кто испытания не прошёл, поить эликсиром забывчивости.

То была присказка, а вот теперь будет и сказка.

В одном далёком королевстве, где небо бороздили огнедышащие драконы, алхимики корпели над книгами, полными знаний, и смешивали волшебные эликсиры, а благородные юноши пели песни под балконами прекрасных дам, жил обычный портной. Звали его Ганс. Был он из знатного, но обнищавшего дворянского рода.

Отец прогнал Ганса из родового поместья и в сердцах проклял, когда узнал, что тот подался в ремесло. Юноше высокого происхождения зазорно было трудом обеспечивать себе достойную жизнь. Он же не какой-то кухаркин сын!

Но Гансу стало невмоготу сидеть и смотреть, как родовое поместье с каждым годом всё сильнее ветшает, отец кутается в дырявую шаль и кашляет до изнеможения, а на столе, кроме хлеба и овощей с огорода, не появляется другой еды даже на праздники.

К тому же Ганс с детства очень любил шить. Пока был маленьким и жива была матушка, он всё время крутился рядом: то руки подставит, чтобы пряжу помочь смотать; то край полотна придержит, чтобы в сторону не уполз; то затупившиеся иглы наточит, чтобы прослужили подольше — новые и тогда покупать было не на что.

В семь лет Ганс под присмотром матери сшил шоссы[1], двумя годами позже — рубашку, а к одиннадцати — закончил свой первый пурпуэн[2]

Отец мог говорить, что угодно, но ремесло приносило Гансу деньги. Ему — и трём его младшим сёстрам, которые, несмотря на более чем четырёхсотлетнюю родословную, могли лишь мечтать о яблоках в карамели и атласных лентах. Бедняжки копались в огороде наравне с прислугой, из которой, стыдно сказать, остался один лишь старый подслеповатый конюх да его жена, тётушка Марта. Именно с ней Ганс раз в месяц встречался на рынке, чтобы передать семье с трудом заработанные деньги.

Ганс долго перебивался от заработка к заработку, часто голодая и оставаясь на ночь без крова, пока случай не свёл его с давним другом отца. Когда тот узнал о его бедственном положении, то замолвил словечко — и юношу взяли во дворец на должность третьего помощника портного.

На новом месте Ганса невзлюбили. Невзлюбили сразу и надолго.

Главный портной скривился, едва его увидел, и с этим выражением на лице больше не расставался. А ну как же! Повесили на шею благородного бездельника!

И не важно, что «бездельник» работал за троих, не имел распространённой привычки прикарманивать обрезки тканей и кружева да и за качество швов отвечал головой, важно — что повесили. Точнее — порекомендовали сверху.

Другим портным Ганс тоже встал, как кость, поперёк горла. Он же был из благородных! А значит, по общему мнению, занимал чужое место.

Гансу не раз приходилось выслушивать шуточки про своё поместье: то ему предлагали туда съездить и, желательно, больше не возвращаться; то ехидно интересовались количеством слуг и обширностью пахотных земель; то обсуждали достоинства девушек, которые бы согласились пойти за него замуж.

Надо ли говорить, что все они были уродливыми и старыми, да к тому же — простолюдинками?

В ответ на насмешки Ганс только прямее держал спину и выше поднимал голову. Ради благополучия сестёр он отказался от благородного статуса, сев с чернью на одну лавку и взяв в руки иголку. Но в кого он превратится, если лишится последнего, что ещё у него осталось — своего достоинства? Не в того ли самого кухаркиного сына, как со злости крикнул в спину отец?

Да и мог ли Ганс теперь жаловаться?

Он получил крышу над головой. Дважды в день ему давали ломоть хлеба и миску с горячей похлёбкой. Жалованье у него было большим, даже очень, если считать на одного, и до смешного маленьким, если разделить между ним и сёстрами. Зато в душе теплилась надежда, что во дворце его заметят и непременно повысят в должности.

И Ганс работал, как проклятый! От утренней зари и до поздней ночи, когда темноту разгонял лишь слабый огонёк сальной свечи. Благо работы всегда было с избытком: на юной принцессе Иветте сшитые платья и туфли «сгорали» за пару дней, максимум за неделю.

До появления Ганса мастерская в буквальном смысле захлёбывалась под валом протёртых на локтях, продырявленных шпагой или залитых вином рубашек; выгоревших на солнце, с оборванными пуговицами или кружевом пурпуэнов и прожжённых драконьим дыханием шосс.

Принцесса жила свободно и ни в чём себе не отказывала.

И диво, насколько была хороша!

Когда она впервые появилась в мастерской, комнату словно озарило присутствие ангела. Принцесса на вид была тонкой и хрупкой, её белокурые локоны крупными волнами струились до плеч, а глаза глубиной и цветом соперничали с сапфирами на королевской короне.

Правда, потом она открыла рот, и на голову главного портного посыпались такие едкие, язвительные замечания, будто их нашёптывали на ушко принцессы сами черти. Но всё равно, видеть, как с лица чванливого старика стирается привычная усмешка, было приятно.

Ганс едва сумел удержать улыбку.

В мастерской Ганс неоднократно слышал, как ворчали портные на принцессу, осуждая за пренебрежение к их труду и ношение мужского платья, но вот, что удивительно. Он ни капли на неё не злился, хотя именно ему доставался ворох испорченной одежды вместе с нелёгким делом из трёх приконченных рубашек собрать хотя бы одну целую.

Странным образом чужое осуждение их роднило.

Ведь она, как и он, была для всего мира изгоем: непринятая родными, отвергнутая обществом. Ей, как и ему, приходилось прямее держать спину и выше поднимать голову. И не слушать дураков, которым, конечно же, лучше было знать, что им следует делать в жизни и как.

Ганс сам не заметил, как влюбился в принцессу.

Он распарывал и перешивал шоссы в укороченные чулки, а про себя думал, как крепко и нежно, точно в объятьях с любимой, шёлк обтянет длинные стройные ножки. Нашивал на вырез рубашки кружева и представлял, как красиво будет смотреться в их обрамлении тонкая, будто точёная шея. И от этих мыслей на губах блуждала мечтательная улыбка.

Но однажды принцесса ворвалась в мастерскую, и в комнате запахло грозой. Она швырнула в главного портного рубашкой и тихо спросила:

— Кто её сшил?

Все уставились на Ганса, и юноша, растерявшись, замер. Никогда ещё его ангел не выглядел так прекрасно и вместе с тем грозно. Растрёпанная и свежая, с ярким румянцем на щеках, принцесса являла собой картину, которою можно было назвать «за секунду до…» чего-нибудь катастрофически ужасного.

Ганс не успел додумать до чего именно, потому что принцесса приказала:

— Покажи руки.

Отложив шитьё, он показал ей обе ладони. Принцесса хмыкнула и, обратившись к главному портному, повелела:

— С этого дня одежду для меня будет шить он.