— Все? Союзники выяснили отношения? — спросила Васильева.

Дмоховский повторил ее вопрос по-французски и по-английски. По-итальянски он переводить не стал, так как итальянец был в таком состоянии, в котором глупо было бы задавать ему какие-либо вопросы. Но союзники молчали, тяжело дышали, бросали друг на друга ненавидящие взгляды.

— Значит, все! — решила Васильева. — Продолжим наши игры. Товарищей комендантов попросила бы пока не отлучаться. Сегодня у нас очень нервная клиентура.

Она усмехнулась и вдруг встретилась глазами со Станишевским. «Господи!.. — пронеслось у нее в голове. — Какое у него лицо... Он же поразительно красив, этот проклятый Ендрусь! Когда он стал таким взрослым? Он же совсем недавно был еще мальчишкой... А теперь эти жесткие складки у рта, запавшие от усталости глаза, резкие скулы... Ох, черт подери, не к добру это!..»

Километрах в десяти от городка прогрохотало несколько орудийных выстрелов, длинной, нескончаемой очередью рассыпался пулемет. Раздались глухие, далекие разрывы тяжелых снарядов...

«ЗИС-5» рокотал двигателем, готовился увозить арестованных в комендатуру. В последнюю секунду Васильевой удалось уговорить Станишевского и Зайцева оставить при медсанбате американца, англичанина, француза и итальянца.

В накинутой на плечи шинели она стояла во дворе у «виллиса», жадно затягивалась папиросой и негромко говорила хрипловатым от ночной сырости и бессонницы голосом:

— Сколько мне завтра раненых привезут, не знаешь, Зайцев? И я не знаю. Мне вон в тех сараюшках еще нужно дополнительные палаты организовать. А они всяким дерьмом забиты доверху. Дрова нужно колоть, печи топить, покойников хоронить. У меня за последнее наступление одиннадцать санитаров, три фельдшера, два хирурга погибли. Одни бабы остались на отделении да Невинный. Да мальчишечка новенький... Где мне людей взять? Тем более что итальянец и француз до утра все равно не очухаются. А те двое проспятся и будут вкалывать у меня как миленькие, пока за ними их транспорт не придет. Здесь они тоже будут не на легких хлебах. Ну, Ендрусь, Валерик?..

Затаив дыхание, Станишевский вслушивался в глуховатый усталый голос Васильевой, неотрывно следил в темноте за мерцающим огоньком ее папироски. Из того, что она говорила, он почти ничего не слышал, и она это чувствовала, поэтому обращалась только к Валерке Зайцеву. И не только поэтому. Она знала, что, обратившись к Станишевскому, выдаст себя с головой. Сейчас она даже боялась посмотреть в его сторону, так ей хотелось уткнуться носом в его старенький мундир, ощутить его руки на своих плечах, прижаться к его небритой щеке, почувствовать на своих глазах его сухие, растрескавшиеся губы...

— Ладно, Екатерина Сергеевна, — расслабленно сказал Зайцев. — Имеем право принять самостоятельное решение? Точно, Андрюха? Пускай...

— Конечно, — тихо сказал Станишевский.

Зайцев сплюнул и вдруг стал совершать действия, понятные только ему одному: он молча подошел к «виллису», забрал у Санчо Пансы автомат и сунул его в руки Станишевского. Потом жестом приказал Санчо Пансе перелезть в кузов «ЗИСа», а сам открыл пассажирскую дверь кабины грузовика, встал на подножку и сказал небрежно, буднично:

— "Виллис" я тебе, значит, оставляю. И за всем там прислежу. Так что ты не дергайся. И вообще — вшистко бекде в пожонтку [9].

Нужно было что-то немедленно ответить Зайцеву, поблагодарить, но Станишевский испугался, что Васильева сейчас скажет, чтобы он не задерживался и уезжал вместе с Зайцевым, и тогда все его слова, его благодарность будут выглядеть смешно и нелепо.

— Спасибо, Валерик, — вдруг сказала сама Васильева. — Ты самый лучший комендант города, которого я когда-либо встречала за всю войну.

— Я — заместитель, — сухо поправил ее Зайцев.

— Ладно, не фасонь, — улыбнулась Васильева и подошла к нему. — Давай я тебя поцелую, хитрюга ты моя московская.

Будто не было полного кузова постороннего народу, будто не сидели в нем пятеро непосредственных подчиненных Зайцева, будто его по десять раз в день целовали красивые женщины-майоры и дело это стало для него привычным и даже чуточку обременительным, Зайцев скучно отвел глаза в сторону, наклонился, подставил щеку. Васильева засмеялась, взяла его двумя руками за уши, повернула к себе лицом и поцеловала в нос.

— Ну, я поехал? — спросил Валерка так, словно ничегошеньки не произошло.

— Проверь по дороге, начала ли работать пекарня, — слетка подрагивающим голосом попросил его Станишевский.

— Обижаешь, начальник.

Зайцев укоризненно посмотрел на него и уже собрался было сесть в кабину, как Станишевский вдруг увидел автомат в собственных руках и удивленно крикнул ему:

— Эй, Валерка! Автомат-то мне зачем?

— Щонженего пан буг щендзи [10], — сообщил ему Зайцев и захлопнул за собой дверцу кабины «ЗИСа».

Грузовик взревел двигателем, заскрежетал разболтанной коробкой передач и выехал со двора медсанбата, подняв облако пыли.

А вместо него в этом же пыльном облаке во двор медсанбата вкатился Вовка Кошечкин с полной бочкой воды. Он сегодня столько раз съездил на речку за водой, что при возвращении погонять лошадь уже не имело никакого смысла. Она сама неторопко плелась к своему стойлу, где ее соседями были еще два представителя тягловой силы — «додж»-три четверти и санитарный «газик» с фургоном. На обратном пути Вовке только оставалось держать вожжи.

За бочкой, свесив ноги с телеги, спиной к движению сидела Лиза и поглаживала по морде привязанную к телеге корову.

Увидев эту идиллическую картину — ночь, лошадь, Вовка, бочка с водой, Лиза, корова, — Васильева охнула и на какое-то время онемела. Когда к ней вернулась способность говорить, она негромко окликнула Вовку:

— Эй, Кошечкин... Где это вы с барышней корову слямзили?

— Почему «слямзили»? — обиделся Кошечкин. — Ничего мы не слямзили. Корова приблудная. Их побросали, а кушать им нечего. А у нас от раненых остается — можно стадо прокормить...

— У, да ты у нас хозяйчик!

— Никакой я не хозяйчик, — еще сильнее обиделся Кошечкин. — Можно подумать, что людям свежее молоко не нужно.

Глубокой ночью к импровизированному посту дежурной медсестры вышел на костылях в одних кальсонах и с одеялом на плечах раненый русский солдат и сказал:

— Машенька, там у нас один фриц, который в углу лежит, все стонет и стонет. И чегой-то лопочет. Людям спать не дает. Ты пойди глянь на него. Человек все-таки...

Сестричка сбегала на второй этаж, растолкала дежурного врача — все того же Игоря Цветкова — и привела его, заспанного и измученного, на первый этаж, в самую большую палату, куда еще утром удалось втиснуть двадцать два «койко-места» — старые железные солдатские кровати, вымытые карболкой и мерзко пахнущим трофейным мылом, и узкие деревянные топчаны, которые предварительно ошпаривали крутым кипятком.

В углу, у самого окна, на скомканном матраце, в сбитых простынях метался раненый немец. Он что-то говорил Игорю и дежурной сестре, протягивал к ним исхудалые длинные руки с широкими потрескавшимися ладонями, всхлипывал, в изнеможении откидывался на подушку, снова приподымался и о чем-то просил...

Игорь Цветков напряженно вслушивался в бормотание немца, пытался выудить из этого нескончаемого жалобного словесного потока хотя бы несколько знакомых слов, чтобы понять, на что немец жалуется. Солдат на костылях приволок кружку с водой, протягивал ее немцу. Но тот отводил руку солдата и с тоской смотрел Игорю прямо в глаза, о чем-то его умолял.

— Позови старика Дмоховского, — приказал Цветков дежурной сестричке. — Немец что-то сказать хочет. А что — пес его разберет.

Сестричка перебежала улицу, прошмыгнула в усадьбу фон Бризенов и, миновав длинный коридор, постучала в последнюю дверь.

— Открыто, — послышался голос Дмоховского.

Сестричка отворила дверь и увидела старого Дмоховского в очках. Он разбирал какие-то письма и бумаги с пожелтевшими от времени краями, фотографии.