— В конце концов она появилась, четверть часа назад. Приехала на такси.

— И что она сказала?

— Самое интересное, что она ничего мне не сказала.

Я торчала посреди сквера, поворачиваясь во все стороны, как флюгер, а мальчик кричал, привлекая внимание прохожих. Наконец я увидела, как на углу проспекта Трюдена остановилось такси, и узнала белую шляпку.

Дама даже не дала себе труда выйти из машины. Она приоткрыла дверцу и махнула мне рукой. Мальчишка бежал впереди, я боялась, что он упадет. Он подбежал к такси первым, а когда подошла я, дверца уже захлопывалась.

«Завтра, — крикнула она. — Я все объясню вам завтра. Простите меня». Она даже спасибо не сказала. Такси двинулось к бульвару Рошешуар, а потом повернуло к площади Пигаль.

Мадам Мегрэ замолчала, переводя дух, и сняла шляпку так резко, что волосы ее рассыпались.

— Тебе смешно?

— Да нет.

— Признайся, что это тебя рассмешило. И все же она бросила своего ребенка больше чем на два часа с незнакомой женщиной. Она ведь даже не знает, как меня зовут.

— А ты? Ты знаешь, как ее зовут?

— Нет.

— А где она живет, тоже не знаешь?

— Я вообще ничего не знаю, кроме того, что я не попала к врачу, что моя чудесная курица сгорела, а ты сидишь и ешь сыр на уголке стола, как… как…

И, не найдя нужного слова, она заплакала и пошла переодеваться в спальню.

У Мегрэ была особая манера подниматься на третий этаж дома на набережной Орфевр: в самом низу, у лестницы, там, где еще достаточно света с улицы, он был почти беспечен, потом, погружаясь в сумрак старого здания, он становился все более сосредоточенным, словно служебные заботы овладевали им по мере приближения к рабочему кабинету.

В последнее время он завел привычку, будь то с утра или после обеда, даже не заглянув к себе, обходить всех инспекторов, а потом, по-прежнему не снимая шляпу и пальто, входить к Большому Тюренну.

Это была новая любимая шуточка в доме на набережной Орфевр, свидетельствовавшая о популярности в полиции дела Стёвельса. Люка, к которому стекалась вся информация и в чьи обязанности входило сводить ее воедино и пополнять дело новыми данными, вскоре стал с трудом справляться, потому что к тому же он должен был отвечать на телефонные звонки, разбирать почту и выслушивать осведомителей.

Работать в общей комнате инспекторов, где без конца ходили взад-вперед, стало невозможно, и он устроил себе кабинет в маленькой комнате, смежной с общей, а вскоре на ее двери какой-то шутник повесил табличку: «Большой Тюренн».

Как только кто-нибудь из инспекторов немного высвобождался или приходил с задания, коллеги тут же спрашивали его:

— Ты свободен?

— Да.

— Зайди-ка к Большому Тюренну! У него там работы через край.

Так оно и было. Люка постоянно не хватало людей для проверок, и не было, похоже, инспектора во всей службе, который хоть раз не побывал бы на улице Тюренн.

Все уже знали перекресток возле дома переплетчика и три кафе: кафе-ресторан на углу улицы Фран-Буржуа, потом «Большой Тюренн» в доме напротив и, наконец, «Табак Вогезов» на площади Вогезов — кафе, ставшее штаб-квартирой репортеров.

Они тоже внимательно следили за ходом дела. Ну а полицейские пропускали по рюмочке в «Большом Тюренне», оттуда из окна можно было наблюдать за мастерской фламандца. В кафе была их штаб-квартира, а кабинет Люка стал в некотором роде филиалом.

Самое удивительное, что сам Люка, заваленный работой, был, по всей вероятности, единственным, кто не наведался сюда ни разу со времени своего визита в первый день.

Тем не менее он представлял себе этот уголок лучше всех. Он знал, что за «Большим Тюренном» (за кафе, а не за кабинетом!) был роскошный винный магазин «Погреба Бургундии», он знал владельцев, и ему стоило взглянуть на одну из своих карточек, чтобы выяснить, что именно и кому они сказали.

Нет. Они ничего не видели. В субботу они уехали на уик-энд в Шеврез, где у них был домик.

За «Погребами Бургундии» разместилась лавчонка сапожника по фамилии Буске.

Этот говорил, напротив, очень много, но зато всем разное. Все зависело от того, когда с ним разговаривали — утром, днем или вечером, то есть от того, сколько аперитивов или чего-нибудь более крепкого он выпил в одном из трех, не важно каком, кафе.

Затем шел писчебумажный магазин Фрэр — мелкооптовая торговля, а во дворе, в глубине дома, была их картонажная фабрика.

Над мастерской Стёвельса, во втором этаже чьего-то бывшего особняка, выпускали серийную бижутерию.

Это была фирма «Сасс и Лапинский», в которой работали по найму двадцать женщин и четверо или пятеро мужчин с совершенно непроизносимыми фамилиями.

Всех допрашивали, кого-то по четыре, а то и по пять раз разные инспектора, не говоря уже о бесконечных расспросах журналистов. Два стола светлого дерева в кабинете у Люка были завалены бумагами, планами, справочниками, и во всем этом мог разобраться только он один.

Люка без устали добавлял все новые данные. После обеда, как всегда, Мегрэ безмолвно уселся у него за спиной, потягивая трубку.

На столе у Люка листок бумаги с надписью «Мотивы» сверху весь был испещрен заметками, вычеркнутыми одна за другой.

Пытались нащупать какой-нибудь политический мотив. Не в том смысле, в каком высказывался господин Лиотар, — его идея не выдерживала никакой критики.

Но Стёвельс, живший очень замкнуто, мог быть членом какой-либо подрывной организации.

Эти поиски ни к чему не привели. Чем больше копались в его жизни, тем яснее было, что ничего подозрительного там не найти. Его книги представляли собой со вкусом подобранную библиотеку, точнее, коллекцию лучших произведений мировой классики и свидетельствовали о человеке умном, толковом и широко образованном. Читая и перечитывая книги, он делал пометки на полях.

Может быть, ревность? Но Фернанда никогда и никуда без него не ходила, только за покупками, и то в своем же квартале; он почти всегда мог видеть ее через стеклянные двери, даже когда она заходила в какую-нибудь лавочку.

Стали выяснять, нет ли связи между предполагаемым убийством и соседством переплетчика с фирмой «Сасс и Лапинский». Но у тех ничего не было украдено. Ни хозяева фирмы, ни рабочие с переплетчиком даже не были знакомы, разве что видели его, проходя мимо мастерской.

«Бельгийские» проверки тоже ничего не дали. Стёвельс покинул Бельгию в восемнадцать лет и никогда больше там не бывал. Политикой не занимался и даже отдаленно не был связан с фламандским экстремистским движением.

Разбирались буквально со всем. Люка для очистки совести рассматривал самые безумные предположения, наугад звал кого-нибудь из инспекторов.

Всем было понятно, зачем он зовет их. Очередные выяснения, визит на улицу Тюренн или еще куда-нибудь.

— Я, кажется, кое за что зацепился, — сказал Люка, обращаясь на этот раз к Мегрэ и вытягивая один листок из множества разбросанных по столу. — Я разослал бумажку с обращением ко всем водителям такси, и вот только что ко мне приходил один шофер, натурализовавшийся русский. Буду выяснять.

Это было самое модное словечко — «выяснять»!

— Я хотел узнать, не доставляло ли какое-нибудь такси одного или нескольких человек к переплетчику семнадцатого февраля, когда стемнело. Этого шофера, Жоржа Пескина, семнадцатого вечером, в четверть девятого, остановили в районе вокзала Сен-Лазар три клиента; высадил он их на углу улиц Тюренн и Фран-Буржуа. Было не меньше половины девятого, когда он их привез, что вполне согласуется со свидетельством консьержки, слышавшей какой-то шум. Шофер этих клиентов не знает. Но утверждает, что один из них, говоривший с ним, — похоже, он у них за главного, — человек восточный.

— И на каком языке они говорили между собой?

— По-французски. Второй — довольно плотный блондин лет тридцати, говоривший с сильным венгерским акцентом, нервничал, ему было явно не по себе.