— У нее там очень верные слуги, — сухо сказал Кадфаэль. — Они изо всех сил старались меня убедить, что ее в домике вообще отродясь не бывало. Не сомневаюсь, что сейчас этот молодчик уже отвел кобылку куда-нибудь в безопасное место.
Лишь немного спустя до монаха дошло, что у управляющего могли быть веские причины пойти на такой шаг — как ради женщины, так и ради себя. Если все это время она находилась там под присмотром, ожидая приезда своего господина, то она очень даже могла приятно проводить время с мужчиной, бывшим у нее под рукой. Управляющий-то моложе, симпатичнее и вообще во всех отношениях привлекательнее барона. И вовсе не исключено, что он сейчас испытывает здоровый страх: если о его роли станет известно, вдруг его заподозрят в том, что он разделался со своим господином из-за женщины, поддавшись злобе и ревности? Теперь Кадфаэлю неминуемо предстояло спросить себя: а не так ли оно все и было?
Допустим, Домвиль приехал туда ночью, после того как молодой человек был уже обласкан женщиной до такой степени, что думал о ней как о своей. Допустим, его выставили ночью из дому, и в то время, как те были вместе, ему оставалось только убиваться да растравливать себе душу. А потом он, к примеру, сообразил, что дорога, по которой господин поедет назад, пуста, и что если совершить все достаточно далеко от домика, то простор для поисков откроется беспредельный и убийцей смогут счесть любого другого. Да, это очень правдоподобно! Все могло быть именно так. Слишком многое, однако, зависит от нрава самой женщины. Кадфаэль пожалел, что знает о ней так мало.
— Вопрос теперь в том, куда она могла отправиться пешком из столь отдаленного места: ведь лошадь-то свою она бросила! — Вопрос, правда, был еще и в том, почему она предпочла уйти пешком. Но этого травник не произнес вслух: дело выглядело слишком уж темным.
— Поместье, в котором он обычно держал ее, можно сказать ее дом, — далеко в Чешире. — Арнульф призадумался. Было видно, как он будит в себе воспоминания о чем-то давно позабытом или выброшенном из памяти за ненадобностью. — Но нашел он ее где-то в здешних местах. Этакая деревенская красотка, тогда еще молодая девушка. С тех пор прошло, наверное, больше двадцати лет. Да, больше. Ее знали как Авис из Торнбери. Говорят, ее отец был там колесным мастером. Они из свободных, как мне припоминается, не крепостные. — Да, сельские мастеровые обычно относились к вольному люду, но двор с домом привязывали их к себе не менее прочно, чем земля — крепостных. — Скорее всего у нее осталась там родня и сейчас, — сказал Арнульф. — Это далеко отсюда? Я ведь не здешний.
— Нет, — ответил Кадфаэль. Лицо его прояснилось. — Это недалеко. Я знаю Торнбери. Туда она могла пойти и пешком.
Когда травник вышел из дома епископа, у него было о чем поразмыслить. Эта таинственная женщина интересовала его все больше. Раз она уже больше двадцати лет была Домвилю незаменимой и постоянной любовницей и так прочно утвердилась, что пользовалась уважением и доверием, оказываемыми обычно жене, ей должно быть полных лет сорок от роду, то есть на несколько лет больше, чем управляющему охотничьего домика. И все же у нее явно до сих пор достаточно обаяния, чтобы вскружить ему голову. Да, он мог пасть жертвой страсти и ревности, мог решить, что нужно избавиться от грубого старика, владевшего женщиной и стоявшего между ним и ней. Но, установив ее наиболее вероятный возраст, можно было сделать также и другие выводы. Женщине, которая вскоре уже достигнет средних лет, вряд ли удастся теперь, после смерти Домвиля, вступить в новую, столь же выгодную связь. И совсем не исключено, что это соображение пробудило в ней мысли о родне. Допустим, она вспомнила, что ее близкие живут всего в какой-то миле с небольшим от места ее пребывания и что, уйдя к ним, она сумеет исчезнуть и по крайней мере сможет скрываться у них до тех пор, пока потребность в этом не отпадет.
Но почему, почему она бросила свою собственность — ценную лошадь, подаренную ей господином? Можно ведь было отправиться в Торнбери и верхом, а не пешком.
День, в общем, уже заканчивался. Теперь Кадфаэлю следовало вернуться к себе и приготовиться к вечерне, а заодно посмотреть, какие чудеса своего разрушительного или же созидательного гения явил миру брат Освин за время отсутствия наставника.
Но завтра он разыщет эту женщину!
В приюте Святого Жиля двое молодых людей тяжко страдали, но у каждого была своя причина. Брат Марк давно уже понял: высокий прокаженный, похожий на Лазаря во всем, но имеющий целые пальцы на руках, — на самом деле тот бежавший дворянин, за которым шериф охотится с таким внушительным контингентом и с такой ярой решимостью. Таким образом, брату Марку предстоял непростой нравственный выбор.
Марк слышал рассказ о якобы украденном ожерелье невесты. Но эта история вызывала у него не меньше подозрений, чем у брата Кадфаэля. Слишком уж многих людей, при самых разнообразных обстоятельствах, довели до краха, а то и до смерти, просто вложив им в поклажу подобные ценности. Уничтожить противника таким способом легче легкого. В это обвинение Марк просто не верил. Да и не предал бы он добровольно в руки Домвиля ни единого человека: повидав барона, Марк знал, что месть его беспощадна.
Но убийство — дело другое. Тут Марк находил все очень правдоподобным: молодой человек, которого так оболгали — если обвинение в воровстве и впрямь выдумано; — вполне мог дойти до того, что стал вынашивать планы отмщения и даже вопреки собственной натуре решился на крайние меры. И Марк был даже готов его отчасти понять. На чьей стороне тут правда — это еще вопрос. Но все же подстроить засаду, прикончить лежачего? Это уж никак не укладывалось в голове совестливого брата Марка, вовсе не рыцаря по природе. Такую месть ни один человек не может одобрить. Напряжение Марка дошло до предела, но тяготившую его ношу нельзя было переложить больше ни на чьи плечи. Он один знал то, что знал.
Он подумал о том, чтобы подойти к пришельцу и открыто попросить о беседе с глазу на глаз. Но такой шаг требовал уединения, которое едва ли возможно в столь тесной общине. А покуда нет твердой уверенности в виновности юноши, нельзя предпринимать никаких шагов, которые могли бы привлечь к беглецу внимание. Всякого человека должно считать невиновным, пока не будет доказано противное. Тем более что парню уже швырнули в лицо и тяжкие подозрения, и злостные обвинения.
«Если мне представится случай остаться с ним наедине, так чтобы никто не видел, — решил брат Марк, — я поговорю с ним начистоту и тогда приму решение. Если же случая не представится или, скажем, до тех пор, пока он не представится, я продолжу следить за чужаком так бдительно, как только могу, продолжу отмечать все его поступки, воспрепятствую ему, коли он попытается учинить что-то дурное, и буду готов выступить в его защиту, если он не предпримет подобных попыток. И еще буду молиться: да соблаговолит Бог воспользоваться мной тем или иным способом в интересах истины».
А предмет заботы брата Марка сидел вместе с Лазарем примерно в четверти мили от приюта, на дороге, ведущей к речной переправе в Атчеме. Из двух стоявших перед друзьями кружек для подаяния, одной, по крайней мере, пользовались вполне законно. Но их хозяева не взывали ни к кому из прохожих и прибегали к сигнальным колотушкам, только если казалось, что какая-нибудь добрая душа вознамерилась подойти слишком близко. Они сидели под деревьями, на выцветшей осенней траве.
— В твоем нынешнем виде, — произнес Лазарь, — ты мог бы пройти через кордон и очутиться на воле. Никому не придет в голову, что у кого-то хватит храбрости или безумия разгуливать в одежде умершего прокаженного. Да и у них самих не достанет ни храбрости, ни сообразительности раздеть тебя, чтобы проверить. — Речь оказалась для него слишком длинной: в конце ее он запнулся, — видно, его увечный язык не выдержал чрезмерных усилий.
— Как, бежать и спасать свою шкуру, оставив девушку все в том же плену? Я не тронусь с места и не уйду отсюда, — горячо сказал Йоселин, — пока ее по-прежнему опекает дядюшка, который расхищает ее состояние и продаст любому ради собственной выгоды. Возможно, кому-нибудь еще похуже Юона де Домвиля, если цена устроит! Что мне толку в свободе, если я покину Ивету в беде?
