Нам же, читатель, всё можно! Скользнём сквозь дубовую дверь внутрь, промчимся скупо освещёнными проходами дворца, вырвемся снова на свежий воздух, во внутренний двор.
Туда, где в центре круга, составленного из опричников в монашеских рясах, стояли четверо.
Царь сильно сдал за полгода, прошедшие с похода на Новгород. Поредели волосы, сильнее вытянулась, поседела бородка, глубокие морщины прорезали щёки. Под глазами угнездились тёмные мешки. Но сами глаза горели всё тем же пламенем, что заставляло трепетать соседей Руси. Пламенем высшей власти, непререкаемой на Руси.
Басмановы были единственными, на ком не было монашеских одежд. Богатые кафтаны казались вызывающе-нелепыми среди тёмных ряс опричников, и отец с сыном беспокойно озирались, не понимая, на какое действо приглашены и что им в том действе уготовано.
Четвёртого из стоявших в центре круга смог бы опознать Андрей Молчан. Тот самый иноземец, с тоской вглядывавшийся в сторону Англии, когда мимо проплывал ганзейский когг, увозивший Андрея прочь от родины.
Агент Френсиса Уолсингема, чернокнижник и колдун Елисей Бомелий, служивший английской королеве не за совесть, но за страх, что в тёмных делах предпочтительнее.
— Предали либо продали, — без предисловий обратился государь к Басмановым, — всё одно плохо. Хуже некуда. Для того ли опричнину создавал, страну на дыбы ставил, чтобы ближние мои с заморскими королями списывались, земли русские обещали?
Басмановы пали на колени. Младший, Фёдор, пополз к царским сапогам — целовать. Посохи опричников, больше походившие на копья, едва не впились в лицо бывшего любимца Ивана Васильевича.
— Смоковницу, дающую кислые плоды, выкорчевать надобно.
Царь говорил медленно, взвешивая не слова даже — звуки.
— Делать что с вами?
— Смилуйся, государь!
— А вы надо мной смиловались, когда письма в Новгород отсылали, в изменах Сигизмунду клялись? !
— Смилуйся!
По широкому лицу Фёдора Басманова текли крупные слёзы. Алексей Басманов, хотя и опустился на колени вслед за сыном, не проронил ни слова, только смотрел снизу вверх на государя — пристально, как никогда не осмеливался раньше.
Перед смертью не страшно; в дни самые плохие, когда душа болит и стенает, можно решиться на всё. Смерть сильнее страха.
— На всё готов, чтобы вины свои искупит! На всё, государь!
— На всё, говоришь?
Иван Васильевич чувствовал, как занемело внутри. Что это — душа окаменела, осознав, ни сколько доверчиво и оскорбительно ошибочно тянулась к этим людям? Федька Басманов, большой, весёлый, верный, как дворовый прикормленный пёс... Неужели с той же широкой улыбкой отдал бы государя своего на растерзание ляхам да литовцам? За деньги или послушав отца, умного и холодного, как гадюка под камнем? Алексея-то царь точно не разглядел, не дал Господь.
— Вот нож, Федька! Возьми его!
Опричники подобрались. Их круг стал меньше, посохи упёрлись заострёнными завершениями в грудь встающего на ноги Басманова-младшего.
— Вот мой лютый враг, Федька, смотри, в ногах у меня валяется!
Ростом Фёдор Басманов был с царя, так что Ивану Васильевичу не пришлось наклонять голову или опускать взор. Пристально глядя в глаза бывшего любимца, государь вынул из ножен кинжал персидской работы, украшенный золотым узорочьем, протянул его рукоятью вперёд.
— Убьёшь врага моего — жить будешь. Решай, Федька, не я судья твой, сам себе судьёй будешь.
Ещё утром Иван Васильевич думал, что отца и сына Басмановых казнить нужно тайно, чтобы, скажем, Малюта удавил их по одному: да схоронить на деревенском погосте, под одним крестом, без имён, но с отпеванием.
Думал так, пока не явлено было государю видение.
В часовне, что рядом с царской опочивальней, Иван Васильевич опустился на колени перед образами, зашептал слова молитвы. Молился истово, закрыв глаза, вот и не заметил, как и когда часовня осветилась неземным мягким светом. В воздухе разлилось нежное благоухание, необычное настолько, что царь сбился со слов, замолчал, открыв глаза. Перед иконами, в зеленоватом сиянии, ярком, но приятном для глаз, стоял ангел.
Стоял ли?
Между полом и стопами ангела было расстояние, небольшое, в ладонь, наверное. Ангел висел в воздухе, поддерживаемый, как кажется, только силой Божьей. За спиной посланца Господа белели два крыла, но сложенные; не опорой бывшие, но грузом.
— Ангел Грозной Смерти! — в восхищении проговорил Иван Васильевич. — Осанна в небесах!
— Измену открыл, государь?
Голос архистратига Михаила отдавался громом в теле царя, хотя и говорил ангел тихо, нараспев.
— И не понимаешь, как с изменниками поступить?
— Всё знаешь, архистратиг Михаил!
— Всё только Господь ведает! Вот и вспомни, как поступил Бог, когда восстали на Него вознёсшиеся в гордыне своей ангелы.
— Низринул Он их с небес...
— Вот и думай, царь Иван, помазанник Божий! Наказание — не в смерти только. Очисти созданное тобой от скверны!
— Как очистить, посоветуй, Ангел Грозной Смерти!
— Господь дал людям право выбора, человек... Думай.
Ангел исчез, так же неожиданно, как появился, и только благоухание оставалось ещё какое1 то время разлитым в воздухе часовни, смешиваясь с запахом восковых свечей, теплившихся перед образами.
Не только смерть.
Кто-то из Басмановых должен кровью своей смыть грех предательства. Господь даст понять, кто будет убит, знака ждать следует.
Но — не только смерть!
Очищение.
Молитвой, видимо, но не простой.
И к кому обратиться за помощью? Не к своим ли священникам, послушным, готовым забыть о Боге ради царёвых милостей? Осуждавших Филиппа, расхваливавших Пимена и переменивших мнение на иное, как только так поступал царь. Фарисеи они перед Господом, не полетит их молитва на небеса.
Но говорил же иноземец Елисей, что сведущ он в тайных знаниях, показывал многое в подклетях Опричного дворца. Такому очищать опричнину от скверны. Он — человек сторонний, ему и слово перед Господом держать!
Радостная улыбка озарила лицо принявшего решение царя, и Иван Васильевич с усердием возобновил молитву, откладывая поклоны перед образами.
Не замечая, как вытекла слеза из глаза нарисованного на иконе архангела Михаила.
Или жарко было в часовне, и просто капля воды оставила недолгий след на образе предводителя небесного воинства?
Запах.
Свечение.
Образ.
Всё убрать!
Демон Риммон принял свой привычный облик.
Злое начало лживо. Обман — одно из оружий нечистого.
И правду ведь, на удивление, говорил демон русскому царю. Да, дал Господь человеку право и возможность выбора.
Всю жизнь перед каждым из нас — две дороги.
На какую из дорог ступит царь Иван?
— Сам себе судьёй будешь, — повторил царь, глядя на Фёдора Басманова.
— Решайся, нож у тебя в руке!
Это сказал Басманов-старший, Алексей, тоже поднявшийся с колен, смотрящий по-прежнему не на сына, но на царя. Ему бы дать нож — не задумываясь, ринулся бы на государя, постарался, пока не остановят острия опричных посохов, пустить кровь потомку князя Рюрика.
И Фёдор Басманов ударил. Опытно, привычно: не одну жизнь отнял раньше по царскому повелению.
Его отец неуклюже, мешком, свалился под ноги онемевших опричников.
Елисей Бомелий, не обращая внимания на то, что кровь убитого залила носы иноземного кроя башмаков, раскрыл толстую рукописную книгу, что держал в руках, заговорил быстро и непонятно.
Царь Иван разобрал знакомые слова, понял, что Бомелий говорит на латыни.
Что взять с католика! Молится, как учили.
Иван Васильевич расслышал pater noster, столь же привычный за границей, как у нас — Отче наш.
Лукавый, продолжаешь оправдывать данное тебе прозвище, не так ли?
