— Опасаешься, не случилось бы чего с опальным митрополитом?

   — Уверен почти, что случится... Охранить бы его, только негласно. Государь опалы с Филиппа не снимал.

   — Понимаю. И человека знаю, что согласится помочь. Один опальный сохранит другого.

   — Не загадки сказывай, имя назови.

   — К князю Умному-Колычеву обратиться за помощью надо.

   — Погоди! Он же прочь от государевой службы отставлен! Да с позором — тебе ли не знать? — это ж после посольства к Сигизмунду было!

Два года назад князь боярин Умной-Колычев ездил с посольством к королю польскому Сигизмунду-Августу. По возвращении в Александрову слободу дипломат был прилюдно обласкан и награждён царём Иваном Васильевичем. А на пути в Москву перехвачен отрядом опричников, унижен и ограблен, да так, что до дому добрался на хромой кобыле, из жалости одолженной на каком-то глухом яме[9] — всё равно животина для нужд почты больше не годилась.

Считалось, что с того случая Умной-Колычев был в царской опале, не появлялся пред государевы очи, жил одиноко. Сам в гости не ездил, да и к нему попасть не старались. Слухи ходили, что со дня на день быть князю в застенке, а то и на плахе... А вот как оно выходит... Непросто...

   — Сам он эту опалу выдумал, да для Европы с сыном царским Иваном и разыграл всё. Чтобы поверили и забыли, что есть такой боярин в опричнине.

   — Что ж, твоя тайна, ты к нему и поедешь. А мне с татями да отравителями работать надобно!

   — Если бы не было негодяев да татей лесных, остались бы мы с тобой, Андрей Яковлевич, без работы!

   — Не остались бы. Друг за другом охотиться начали бы... Потому что ничем от разбойников не отличаемся!

— Вот и не соглашусь. Разбойник — он не на государственной службе!

Ближе к вечерне из ворот новгородского Кремля выехал всадник на вороном коне. Стража не решилась остановить его: времена лихие, за бдительность и плетью по лицу получить можно. А ехал иноземец в тёмном платье узкого, неприятного для русского глаза покроя да в бедном овчинном полушубке. По одеянию он больше напоминал не купца немецкого, которые после ереси Лютеровой старались носить неброское платье, но царёва опричника.

Баба с возу — кобыле легче: царёв опричник из Новгорода — городу спокойнее.

Скатертью ему дорога, по осенней-то распутице да по тёмному вечернему лесу, что значило — до лихих людей, до татей-разбойников.

Но судьба была милостивой к припозднившемуся путнику. Не то что разбойники — волки не вышли этой ночью на лесной просёлок к одинокому всаднику. Так и ехали конь и всадник в одиночестве, как братья названые, и несхожие, и похожие одновременно.

В темноте у обоих зелёным ярко светились глаза, и узкие змеиные зрачки пристально вглядывались в темноту...

Стараниями доктора Ди демон Риммон нашёл землю, которой предназначено стать его вотчиной. Плохо только, что люди слушались не разумных законов, написанных мудрым Люцифером, но жалких непоследовательных притчей Распятого.

Даже сама природа, сотворённая Создателем, не слушалась демонов. Бес мог навести морок (в Европе говорили — иллюзию), заставить поверить в себя потерянные и тёмные души. Мог сделать с материей то же, что и люди. Например, поджечь дом или разорвать тело на части. Но вот всё это возможно было только при одном условии — с попущения Того, Кого бесы ненавидят. Поэтому и не мог Риммон просто возжелать и стать правителем на Руси.

Мог лишь бороться и искушать. Что и собирался делать.

Отслужили вечерню, опричники подходили к священникам за отпущением грехов и благословением. Как знать, доведётся ли очистить душу перед смертью — на невиданное шли, войной против русского же города, где свили гнездо измена и ересь. Не смерть страшна, но смерть без покаяния.

Царь принял Умного в крестьянской избе, хозяева которой бежали при приближении опричников. Государь войной шёл на свой народ, такой слух шёл перед войском, и не объяснить было каждому, что гнев Ивана Васильевича страшен только для преступников.

— Что, князь, — сказал царь, поднимаясь с лавки, чтобы подойти и обнять Умного. — Сам себе опалу выдумал, сам же решил её прекратить?

— Обстоятельства, государь, — отвечал боярин. — Страшные обстоятельства. Достоверно знаю, что еретики новгородские решили упредить тебя. К Твери убийцы посланы, жизнь митрополита Филиппа в опасности.

   — Не ведаю такого митрополита, — нахмурил брови царь. — Церковью православной руководит митрополит Кирилл, не Филипп!

   — Не время счетам, надёжа-государь, — вскинул голову Умной. — Новгородцы знают, что в Отрочь монастырь[10] за прощением и благословением к Филиппу заедешь. От надёжных людей и я про то узнал. Упредить тебя задумано, государь! А Филиппа — убить, да на опричников вину свалить.

   — Новгородцы знают?

Голос царя звучал негромко, но подобен был львиному рыку.

Измена! Снова измена! Предупредить новгородцев мог кто-то очень близкий и много знающий. Но кто?

—Афанасий Вяземский грамоту им переслал, — ответил на невысказанный вопрос боярин.

   — Оружничий... Или я ему милостей мало оказал?!

   — Оружничий. Но не о нём разговор будет, государь. Убийство предупредить надо! Прикажи людей в монастырь отрядить, для бережения. Сам поведу, коли прикажешь.

   — Людей в монастырь направлю, но поведёшь не ты. Тебе важнее дело предстоит — налегке первым к Филиппу поедешь. А уж там, в монастыре, как Господь рассудит... Саблю-то ещё в руке держать не разучился?

   — Нет, государь! Да и не один поеду. Дозволь с собой доверенного человека взять.

   — Уж не того ли, кто в Литве шляхтича зарезал?

   — Его, государь!

   — Добро. После покажешь мне его.

Князь Умной-Колычев, откланявшись, удалился.

Царь же, хлопнув в ладоши, приказал появившимся слугам:

   — Григория Скуратова-Бельского разыскать — и ко мне!

Он давно ждал смерти. Царь, возможно, и обезумел от количества пролитой невинной крови, но, как загнанный в угол хищник, сохранил стойкую ненависть к врагам. Враг хорош только мёртвый...

Но он не знал, как умрёт — на всё ведь воля Божья! От опричной сабли, от топора земского палача? Видимо, нет. Царю Ивану не нужны мученики, самой кончиной своей осуждающие опричные порядки. Смерть придёт тихо: каплей яда в травяном настое или вместе с голодом и холодом...

Седой измождённый инок зябко поёжился. Старая вытертая шуба, почти не сохранившая следов былого великолепия, едва держала тепло. А келью не топили второй день, и жаловаться игумену было бесполезно — не его волей то делалось...

Инок встал. Раздражающе громко зазвенели железные цепи, сковавшие руки и ноги. Старик укоризненно посмотрел на ржавеющий металл, начинающий покрываться влагой от тепла рук. Как татя держат, подумалось грустно, будто душегубца опасного. Цепи лёгкие и движений почти не сковывают... Для стыда надеты, для позора...

Или — так опасен инок, живущий в отдалённом от столицы монастыре на положении узника? Опаснее любого ночного убийцы? Для кого опасен? Для всемогущего царя и государя всея Руси? А ведь опасен. Инок усмехнулся. Можно запереть в четырёх холодных стенах: вот она, келья, в три шага до любой стены. Можно не давать перьев, чернил и бумаги. Можно запретить приносящим скудную пищу послушникам разговаривать с тобой.