А в подклетях — пыточные, уже и нам знакомые, дорогие читатели...
Тверича сразу по приезде растянули на дыбе, бережно и безболезненно. Пока не пошевелишься, можно подумать, что на ложе оказался, на дыбы вздёрнутом. Такая вот игра слов получается...
Царь подошёл к арестованному неслышно, встал у его запрокинутой головы, разглядывал, сдерживая тяжёлое дыхание.
Иван Васильевич ожидал, что увидит себя самого, пусть немного постаревшего, может, не такого уставшего и озлобленного — но себя. Братья всё-таки, хотя и только по отцу.
Но человек был совершенно иным. Невысоким, ширококостным, с округлым лицом, приплюснутым носом уточкой. Уши вот — маленькие, плотно прижатые к черепу... Царь провёл левой ладонью по своим, большим и оттопыренным.
Ходили слухи, что Елена Глинская, вышедшая замуж за давно бездетного Василия Третьего, так боялась не понести, что не обошлась без греха. Овчина-Телепнев-Оболенский, молодой, нагловатый красавец, пользовался особым расположением юной великой княгини. Насколько особым?
Самого Овчину казнили по боярскому приговору, когда Иван был ещё неоперившимся отроком. Но с его сыном молодой государь играл, как с братом или близким другом. Когда же вырос — приказал удавить и не упоминать даже имени его.
Приказал, скрепя сердце. Молодые люди были похожи, как родные братья. Так что могли ходить (может, и ходили) нехорошие слухи о незаконности царя Ивана, о неправедности его нахождения на троне.
Нет человека — нет и проблемы. Царю не нужно зеркало.
Но сомнения остались. Если не у других, забывших о молодом Овчине сразу после его смерти, то у самого государя.
И вот перед Иваном Васильевичем лежит на дыбе сын первой жены его отца, Соломонии Сабуровой. Совсем другой налицо. Не похожий на царя.
Но даже неверный свет настенных факелов позволил оценить, как пойманный в Твери мужчина был похож на прежнего великого князя, государя всея Руси Василия Третьего. Иван не помнил его, ведь отец умер, когда мальчику исполнилось три года. Но в остальные годы жадно ловил рассказы, описания... Мог, закрыв глаза, представить князя Василия, как живого. Точно таким, как человек на дыбе. Кровь не обманешь...
Государь чувствовал, как задрожали руки, как потекли от затылка вниз, по хребту, капли холодного пота. Чувствовал ненависть и беззащитность перед свидетельством, которое не сотрёшь, перед этим лицом, таким красноречивым даже на пыточном месте.
Что значит — не сотрёшь?
Зуд в ладонях становился нестерпимым.
Царь хрипло выдохнул, и его брат пошевелил головой, пытаясь разглядеть пришедшего.
Но не смог.
Тяжёлый опричный посох с заострённым, окованным железом окончанием, не посох больше, но копьё... Смерть, украшенная драгоценными камнями, сжатая пальцами, унизанными золотыми перстнями, взметнулась и упала. На переносье висящего на дыбе человека.
Кровь плеснула немного, смазав на посохе границу железа и дерева. Потом ударила щедрым фонтаном, едва не запачкав руки и одежды государя.
Человек ещё хрипел — от таких ран быстро не умирали, Иван Васильевич это знал. Пусть помучается перед гибелью, раз уже никого не может смутить своим лицом, таким похожим на... Ставшим кровавой бесформенной маской.
Затем царь проявил милосердие. Достав из ножен кинжал с длинным прямым лезвием, он полоснул им человека по горлу. Дождавшись, пока затихнут смертные хрипы, провёл несколько раз лезвием по дереву дыбы, очищая; убрал кинжал обратно в ножны.
И пошёл, сгорбившись, к выходу из пыточной, так и не обратив внимание на служителей Разбойного приказа и опричников, молча глазевших на происходящее. У дверей Иван Васильевич замедлил шаг, повернулся, сказал склонившемуся в поклоне Грязному:
— Не забывай за порядком следить, Григорий! Что ж у тебя икона такая закопчённая, аж и не разберёшь, кого богомаз изобразил?!
И вышел, не затворив за собой дверь.
Григорий Грязной мог поклясться, что образ архангела Михаила, висевший в красном углу пыточной, был чист и ярок ещё вечером, когда сюда принесли тверича...
Теперь же Ангел Грозной Смерти словно закрыл перед собой занавесь, дабы не видеть свершившегося убийства.
Грязной потрогал пальцем икону. Копоть не так липнет к коже, Господь свидетель.
А вот кровь... Кто ж заляпал образ?
Не могла же она сама долететь сюда от дыбы?
— Тело — в реку. Икону же тряпицей протрите...
Демон Риммон не видел произошедшего в пыточной Опричного дворца. Но почувствовал.
Голод можно успокоить по-разному. Можно, например, пареной репой — и пузо набито, и не придётся сглатывать слюну, проходя по овощным либо мясным рядам рынка. А можно осетриной либо арбузом, тающим во рту... Ла-ком-ство!
Так и для демона. Его пища — наши грехи, поэтому любой демон всегда сыт. Солгал ли ты, подумал (а то и сотворил) недоброе — кормишь бесов. Кормишь ты, кормит он или она, кормлю я...
Но и среди грехов есть лакомые. Что, скажем, сладкого в обычном убийстве? Оно же — обычное, таких тысячи было и будут. А вот чтобы брат убил брата, и не в гневе, а по расчёту, размыслив...
Таким прямой путь в ад уже при жизни.
Демон Риммон не откажется от такого слуги.
От рабски покорного царя всея Руси Ивана Васильевича.
А на Москву катилось с юга не только лето.
Крымский хан Девлет-Гирей, как говорил московский люд, разбил войска царского тестя, отца Марии, недавно умершей жены Ивана Васильевича. Хана Темрюка Черкасского. Но вот только князь Умной-Колычев этим словам не верил, говорил государю, что всё обман и сговор, что Темрюк просто переметнулся к врагам Руси. Да и дьяк Андрей Щелкалов, возглавивший после казни Висковатого Посольский приказ, при упоминании Темрюка недобро хмыкал и хмурился.
Доносили, что татарское войско выдвигается к нашим южным рубежам. На развёрнутых картах свинцовые карандаши русских воевод рисовали стрелку за стрелкой — куда мог нанести удар крымский хан.
По всему выходило, что на Козельск, городок маленький, но лютый на татар ещё со времён Батыева нашествия, когда жители семь недель держали монгольское войско и умерли, но не отворили врагам ворота. И запылили по просохшим за весну дорогам ноги тысяч ратников земского войска, разворачивающегося за Окой, застучали костяными колотушками копыта боевых коней, заскрипели колеса орудийных лафетов.
У Серпухова с опричной гвардией обосновался сам Иван Васильевич, готовый немедленно выехать в войска, столкнувшиеся с неприятелем.
Дождались же не битвы, но гонца, тёмного от пыли и дурных вестей.
— Татары близко, государь!
Гонец Севрюк Клавшов спрыгнул с коня, повалился в ноги царю.
— На Злынском поле хан-собака перебежчиков наших повстречал, — говорил гонец. — Детей боярских из областей южных... А те рассказали хану-собаке, что голод-де у нас; что войско-де царское в Ливонии немца бьёт; что сам государь с опричными у Серпухова стоит и сил у него-де мало...
— Предали меня, — печально сказал Иван Васильевич. — Снова предали! Сколько же ещё русской крови пролить придётся, чтобы крамолу вывести?!
— Не все предали, государь, — склонился в седле Малюта Скуратов. — Прикажи — жизнь за тебя отдам! И они, — Малюта указал рукой на выстроившихся поодаль опричников, — вслед за мной!
— Верю тебе, Григорий Лукьянович. И опричникам своим верю...
— Не всем верить можно, — не согласился вдруг Умной-Колычев, взглядом, как лезвием, обводя опричное войско.
— Или знаешь чего, князь?
— Знаю. Но позже скажу, не гневайся, государь!
Знал Иван Васильевич, что работа у Умного тайная; может, и царю не всё говорить надобно. Поэтому и не прогневался на верного слугу.
Севрюк Клавшов продолжал говорить:
— Сын боярский из Белёва, именем Кудеяр Тишенков, броды через Оку врагам показал. Хан-собака обошёл земское войско, на Серпухов идёт... Остерегись, государь!
