Рёв ударил по ушам, как бич пастуха. Несущий гибель, Аваддон был в своей стихии. Лопались головы аркебузиров, а их тела ещё дёргались какое-то время в агонии. Один испанец, уже мёртвый, успел нажать на курок аркебузы, и выстрел едва не стоил жизни Сааведре. Свинцовый шарик пролетел в ладони от носа испанца, попав точно в рот демона.

Но Аваддон продолжал реветь, а испанцы — погибать. Дону Мигелю повезло, словно перед чудовищем была мёртвая зона, хранящая жизнь там находившемуся.

Уцелел и идальго Херонимо, лишившийся от ужаса сознания. Зачем только Господь дарит жизнь трусам? Может, даёт возможность искупить грехи?

Снова толедская сталь летит в лицо демона. Но не человек перед забывшим о своей лихорадке испанцем. Демон гибели и разрушения. И отлетает клинок от костей твари, ставших крепче миланских доспехов.

Сгущается воздух, словно тисками охватив левую руку испанца, отставленную прочь при выпаде.

— Остановись... Покорись...

Демон шепчет это Сааведре, шепчет шипяще, как научившаяся говорить змея.

Боль в левой руке сильнее, она почти невозможна, и испанский идальго понял, что скоро не выдержит, покорится воле демона.

Меч.

Бесполезный против Аваддона, но так легко расправляющийся с хрупкой человеческой плотью. С третьего удара — неудобно рубить самого себя, знаете ли...

Вот и висит рука Сааведры в воздухе, сама по себе, и хлещет кровь, и боль отступает, становится привычной. Просто боль от просто раны, и воин должен терпеть, и воин должен сражаться, пока есть силы, а они уходят с каждым толчком крови.

Демон приготовился добить упрямого испанца, искалечившего самого себя.

— Святая Дева Гваделупская!

Человечек, эта противная Аваддону тварь Божья, продолжал молиться, даже в боли и болезнях!

Меч не причинит боли демону, а вот вера в Господа способна отвратить зло, стать щитом перед тёмным духом.

Падший ангел Аваддон исчез.

И перестал быть угрозой для изготовившегося к схватке Сааведры.

Моргните, дорогие мои читатели, как сделал это до вас искалеченный испанский офицер. Чудовище исчезло, да и было ли оно, или это наваждение, происки врага рода человеческого, столь щедрого на уловки и коварство?

Обрубок на месте левой руки должен болеть и кровоточить. Но боли не было, а кровь капала лениво и редко, будто уже нечему стало течь.

Сильно кружилась голова. Перед глазами Сааведры расплывались даже близкие предметы. И всё же испанец увидел и понял, что янычары с галеры Улуг-Али готовы перебраться на мальтийский корабль, чтобы с фланга расстрелять абордажную команду, штурмующую флагман.

Рука прочнее каната, удерживающего оба судна вместе. Пусть меньше сил, пусть окровавленная рукоять меча готова выскользнуть из потной ладони... Бей, испанец, помогай своим!

Просвистели турецкие стрелы, впились в доски палубы у ног Сааведры. Светлыми кудрями разлохматился под лезвием меча толстый корабельный канат, порвался сам, не дожидаясь последнего, добивающего удара.

Янычары не успели. Мальтийская галера, щедро политая кровью, отошла от турецкого флагмана, покачиваясь на белёсых от сажи волнах.

Сааведра упал на колени, не в силах больше стоять на ногах. Сделав свою работу, зазвенел о доспехи мёртвых рыцарей оброненный испанский меч.

   — Кто может, пусть сделает лучше, — прохрипел Сааведра, опускаясь на палубу следом за мечом.

Тело испанца мелко дрожало, терзаемое вернувшейся лихорадкой. Пот тёк по коже, пытаясь омыть кровавые пятна и ручейки на лице дона Мигеля.

   — Как холодно...

Испанец наконец-то потерял сознание. Отмучился.

«Клюв» османской галеры, разогнанной неимоверными усилиями гребцов, тараном впился в нос флагманского «Реала», проломил доски, смел гребцов со скамей. Оба корабля, Священной лиги и султанский, немного приподнялись над морем, сплетясь в предсмертном поцелуе.

Кто-то умрёт. Один корабль и один экипаж. Или оба — как уж Господь решит.

Если Он ещё не отвернулся от сеющих смерть во имя Его.

Дон Хуан, бледный от волнения, рвался в бой, но телохранители успевали скользнуть перед ним, оттесняя от опасных встреч с саблями янычар.

Турецкий капудан-паша, в свою очередь, оградился от испанцев стеной арбалетчиков.

Гнилой стеной. Без доспехов. Обнажённая грудь — такая хорошая ловушка для свинцовой пули... Второй, третьей... Рвущей мышцы в кровавые ошмётки, ломающей рёбра с таким треском, что звенит в ушах.

А на левом фланге битвы венецианец Агостино Барбариго загнал на мель три десятка турецких галер, и испанские аркебузиры смели пулями с их палуб экипажи и янычар.

Улуг-Али не видел всего этого, но звериным чутьём пирата уловил момент, когда надо бросить всё, чтобы спасти себя. Вот так турецкий флот лишился трети своих сил.

Уже, впрочем, бесполезных. Испанцы переломили о закованное в сталь колено ход боя, и неопределённым оставалось лишь время, необходимое для полной победы Священной лиги.

Хуану Австрийскому, перехитрившему телохранителей и возглавившему абордаж турецкого флагмана, было сейчас всё равно, погибнут ли все его враги либо трусливо разбегутся, как люди Улуг-Али, меж островов Коринфского залива.

Тем более безразлично это было бы Андрею Молчану. Логика сражения требует в первую очередь выбить абордажные команды противника. Выбить янычар, способных начать наступление на Москву. А то, что уцелеют самые умелые моряки и победа флота Священной лиги станет не итоговой точкой, но первым шагом в долгой войне... Так не нам же, русским, воевать, право слово!

Каждому — своё. Цинично, видимо. Работа такая.

Упало в море зелёное знамя с полумесяцем, срезанное с флагштока случайным выстрелом. Капудан-паша Али в отчаянии оглянулся, увидел сужающийся круг янычар и матросов, оскаленные лица презренных крестоносцев. Голубоглазого блондина в кирасе, украшенной золотой насечкой, со шпагой, лоснящейся от пролитой крови. Крови его, Али-паши, воинов.

До светловолосого не пробиться, силы слишком неравны. Не потешить чувство мести удачным выстрелом — ни пуль, ни стрел не осталось...

Как же будут радоваться христиане, пленив командующего султанским флотом! Будут возить в оковах по городам. Хохоча, тыкать пальцами, плевать в лицо под одобрительные смешки охраны.

Но капудан-паша не потерял всего. Гордость и мужество всегда при воине и мужчине.

Абордажный нож, старый уже, доставшийся трофеем в бою против испанских галер два года назад, с прямым лезвием из толстой закалённой стали. Блестящий, заботливо наточенный к сегодняшнему дню. Так и не напившийся кровью.

На, ешь!

Али-паша ударил себя в грудь, точно под левый сосок.

«Не больно», — успел подумать он, падая навзничь на невысокий планширь галеры.

В море упал ещё один труп; и какое значение имеет, в каких одеждах.

Человек умер — вам мало, что ли?!

Всё больше турецких галер скармливали очищающему огню. Иногда — успевая расковать гребцов-христиан, со слезами целовавших руки освободителей. Часто — вместе со всеми, кто там был, и рабы горели, как и их хозяева, с чадом и сладким приторным запахом.

Демон Аваддон не покинул место битвы. Бесплотным духом носился он над волнами, кощунственной пародией над Духом Святым в первый день творения. Помогал, как мог, лучшим из воинов обеих сторон.

Не всё ли равно, кто накормит демона зрелищем гибели?

Сейчас он глядит на врага глазами турецкого арбалетчика, выцеливающего очередную жертву. Последнюю — болтов в запасе больше нет.

Звенит толстая металлическая тетива, летит стрела в богато одетого человека на галере под венецианским флагом. Плохо летит. Аваддон видит, что арбалетчик промахнулся.

Воздух по воле демона пружинит, болт меняет путь. И короткая арбалетная стрела входит в лоб венецианца, точно под испанский шлем.

Так погиб командующий левым флангом флота Священной лиги Агостино Барбариго, погиб, уже торжествуя победу.

А на правом фланге адмирал Андреа Дориа на бригантине объезжал корабли, уже вышедшие из боя. Кто-то ещё добивал последние турецкие галеры, ещё грохотали выстрелы, падали убитые и раненые. Здесь же уже улыбались, растерянно и торжествующе.