Губы Палли сжались. Кэсерил надеялся, что он не забудет о клятве.

— Как скажешь, конечно, но… проклятие! Проклятие! — Он долго смотрел на Кэсерила в полумраке комнаты, словно пытаясь прочитать что-то по его лицу. — Это не только из-за этой жуткой бороды. Ты действительно изменился.

— Я? Ну да.

— Как… — Палли отвёл глаза, потом снова взглянул на Кэсерила, — насколько всё было ужасно? На самом деле? Там, на галерах?

Кэсерил пожал плечами.

— Мне повезло. Я выжил. Многие — нет.

— Рассказывают массу страшных историй. Говорят, над рабами издеваются, что их всячески… унижают…

Кэсерил почесал свою обруганную Палли бороду.

— Истории недалеки от истины, но рассказчики порой преувеличивают — исключения выдают за правило. Лучшие капитаны обращались с нами, как хороший фермер со своей скотиной, даже заботились немного. Еда, питьё… гм… упражнения на свежем воздухе, более-менее приличные условия и даже чистота, чтобы избежать эпидемий. Неразумное избиение выводит человека из строя, он не может грести, как ты понимаешь. Бывало, конечно, и такое, но физическое… гм… насаждение дисциплины практиковали в основном на берегу, в порту. В море достаточно моря.

— Не понял.

Кэсерил поднял бровь.

— Зачем портить шкуру, когда можно сломать бунтарский дух, просто выбросив человека за борт, где его трепыхающиеся конечности станут чудесной приманкой для хищных рыб? Рокнарцам нужно было только чуток подождать, и мы бросались вплавь за кораблём, плача и умоляя, чтобы нас вернули в рабство, к вёслам.

— Ты всегда был хорошим пловцом. Это, должно быть, очень помогало тебе? — В голосе Палли опять зазвучала надежда.

— Боюсь, наоборот. Те, кто камнем шли ко дну, уходили милосердно быстро. Подумай об этом, Палли. Я думал. — Он вспоминал это до сих пор, вскакивая в постели, когда в кошмарном сне вода смыкалась над его головой. Или ещё хуже… когда он оставался на плаву. Был случай — однажды надсмотрщик развлекался, наказывая купанием одного беднягу ибранца, и тут внезапно налетел ветер. Капитан поспешил в порт, чтобы успеть до шторма. Он отказался сделать круг и подобрать раба, а надсмотрщика за небрежность наказал тем, что вычел стоимость гребца из его жалованья. Надсмотрщик долго ещё ходил с кислой рожей.

Палли с минуту молчал, округлив глаза, потом выдохнул:

— Ох.

Именно «ох».

— Когда я только попал на судно, меня часто били из-за моей гордости и моего языка — тогда я ещё считал себя лордом Шалиона. Позже меня… избавили от иллюзий.

— Но… тебе ведь не пришлось… я имею в виду… они не использовали тебя… не унижали, как… ну…

Было слишком темно, чтобы разглядеть краску на щеках Палли, но Кэсерил понял, что его беспокоит и о чём он столь сбивчиво пытается спросить — не насиловали ли Кэсерила. Кэсерил мягко улыбнулся.

— Боюсь, ты путаешь рокнарцев с дартаканцами. Эти легенды представляют собой чьи-то домыслы. Рокнарский еретический культ Четырёхбожия полагает преступными необычные виды любви, которыми управляет Бастард. Рокнарские теологи считают Бастарда демоном, как его отец, а не богом, как его святая мать, и объявляют нас всех дьяволопоклонниками. Это глубокое оскорбление как для леди Лета, так и для бедного Бастарда — разве он просил о своём рождении? Рокнарцы пытают и вешают обвиняемых в содомии, а лучшие рокнарские капитаны никогда ни нанимают таких людей в команду и не терпят рабов с подобными наклонностями.

— А-а… — Палли облегчённо вздохнул. Но он не был бы собой, если бы не додумался спросить: — А худшие капитаны?

— Эти могут всё. Со мной такого не случилось — вероятно, я был слишком костляв. Жертвами становились молодые рабы, почти мальчики… и мы обычно знали об этом. Старались быть помягче с ними, когда они возвращались на свои скамьи. Некоторые из них плакали. Некоторые учились пользоваться своим положением ради поблажек… кое-кто из нас делился с ними едой. Этим беднягам всегда угрожала опасность, поскольку капитан мог избавиться от них в любой момент — как от свидетелей своего греха.

— У меня волосы встают дыбом. Я думал, что знаю всё об этом мире, но… Ты по крайней мере избежал худшего.

— Не знаю, что хуже, — задумчиво проговорил Кэсерил. — Однажды со мной позабавились так чудовищно, что рядом со мной те мальчики могли бы показаться счастливчиками. И никто из рокнарцев при этом не рисковал быть повешенным за содеянное. — Кэсерил никогда ещё не рассказывал об этом — ни добрым служителям храмового приюта и, уж конечно, никому из окружения провинкары. Подобную историю он просто не мог поведать до сих пор ни одному человеку. Он почти нетерпеливо продолжил: — Мой корсар совершил ошибку, напав на браджарское торговое судно, — сопровождавшие его галеры он заметил слишком поздно. Когда мы начали отходить, я потерял сознание от жары и выронил весло. И чтобы от меня была хоть какая-то польза, надсмотрщик вытащил меня из оков, раздел и, привязав запястья к щиколоткам, вывесил голого за кормой. Так он насмехался над нашими преследователями. В корму и в перекладину, на которой я болтался, вонзались стрелы браджарских лучников. Уж не знаю, браджарцы ли плохо целились или это была милость богов, но я не закончил жизнь со стрелами в заднице. Может, преследователи думали, что я — рокнарец, который решил поиздеваться над ними, а может, хотели положить конец моим унижениям.

Заметив расширившиеся глаза Палли, Кэсерил опустил самые жуткие и гротескные подробности.

— Ты знаешь, что в последние месяцы осады Готоргета мы жили в постоянном ужасе, пока не привыкли к нему, как и к той вечной боли в животе, которую мы научились не замечать, но которая от этого никуда не девалась.

Палли молча кивнул. Кэсерил продолжил:

— Но тогда я понял кое-что… странное. Я даже не знаю, как объяснить…

У него до сих пор не было случая выразить словами то, что он испытал.

— Я понял, что есть нечто за пределами страха. Когда тело, душа и рассудок уже не в состоянии выдерживать больше этот страх — мир, время… всё меняется. Сердце бьётся всё медленнее, тело перестаёт потеть… словно впадаешь в какой-то священный транс. Когда меня подвешивали, у меня от страха и стыда текли слёзы — столь сильным было отвращение к происходящему. Когда же браджарцы в конце концов повернули назад, и надсмотрщик снял меня, обожжённого солнцем до волдырей, и швырнул на палубу, я… смеялся. Я хохотал так, что рокнарцы решили, будто я спятил. Весь мир стал… другим, совсем новым. Конечно, «весь мир» был длиной в несколько дюжин шагов и сделан из дерева, да ещё и раскачивался на воде… а время этого мира отмерялось боем склянок… И я рассчитывал теперь вперёд на часы своей жизни, как иные рассчитывают на годы, причём загадывал не больше чем на час. Все люди стали добры и прекрасны — каждый по-своему, — и рокнарцы, и рабы, с благородной или мужицкой кровью в жилах… всё равно. И я был другом им всем и улыбался. Я больше не боялся. Правда, старался всё-таки не терять больше сознания за веслом.

Голос Кэсерила зазвучал тише, задумчивее.

— С тех пор, когда в моё сердце приходил страх, я только приветствовал его — это убеждало меня, что я не сумасшедший. Или по крайней мере иду на поправку. Страх — мой друг. — Он поднял глаза и улыбнулся короткой, извиняющейся улыбкой.

Палли сидел прямой, напряжённый, с застывшей, как гримаса на лице, улыбкой. Тёмные глаза его округлились и стали похожи на плошки. Кэсерил громко рассмеялся.

— О пятеро богов, Палли, прости меня. Я не хотел нагрузить тебя, словно осла, тюками своих исповедей с тем, чтобы ты унёс их от меня подальше. — А может, потому он всё и рассказал, что Палли завтра в любом случае покинет замок. — Это было бы слишком тяжким бременем. Прости меня.

Палли отмахнулся от извинений, словно отгоняя назойливую муху. Шевельнул губами, сглотнул и только после этого смог выговорить:

— А ты уверен, что это был не солнечный удар?

Кэсерил хохотнул:

— О конечно, и солнечный удар у меня тоже был. Но если он не убивает сразу, то исцеляешься через пару дней. А это длилось… не один месяц.