Она засмеялась и укусила его за руку; он стал разглядывать след от зубов.

— Она отправилась домой в трусах, а я дождался темноты, рассчитывая потихоньку выбросить это чертово платье, чтобы никто не заметил, — но вы видели, какой ветер? — он подхватил платье, словно коршун, и унес его куда-то за дом, я и не видел куда, а на следующее утро — Господи Боже! — оно болталось на этом дереве, и мне казалось, что весь город будет смотреть на него. — Он лизнул руку с таким удрученным видом, что Кэнди рассмеялась и поцеловала его. — Так что мой флаг развевался на ветру, и с того самого дня вплоть до сегодняшнего я жил согласно своему имени — неутомимый любовник, — и, видит Бог, это правда: маленькая девятилетняя девчонка из моего детства — вот кого следует в этом винить.

Дом остался позади. Он зевнул и подмигнул.

— Научила меня любить, благослови Бог ее сладкий зад.

Обогнавшая нас машина задними фарами осветила лицо Макмерфи, и я увидел такое выражение, какого он никогда бы не допустил, если бы знал, что его увидят… Смертельно уставшее, напряженное и отчаянное, как будто он хотел что-то сделать, но у него уже не оставалось времени…

Между тем его добродушный, расслабленный голос в скупых подробностях описывал нам его жизнь, которой могли бы жить и мы, бесшабашное прошлое, полное детских радостей, и пьяных приятелей, и любящих женщин, и отчаянных баталий с превосходящими силами противника — о такой жизни мы все могли только мечтать.

Большая Сестра предприняла очередной обходной маневр на следующий день после рыбалки. Эта идея посетила ее, когда она обсуждала с Макмерфи днем раньше, сколько денег он намерен заработать на рыбалке и на прочих маленьких увеселениях в этом роде. Она обдумывала эту идею всю ночь, рассматривая ее со всех сторон, пока не преисполнилась абсолютной уверенности, что на этот раз осечки быть не должно, и весь следующий день делала намеки, чтобы по отделению поползли слухи, и ждала, пока закваска не подойдет, прежде чем позволить себе открыто высказаться на этот счет.

Она знала, что люди есть люди и что раньше или позже они начнут выказывать недовольство любым, кто дает им больше обычного, недовольство Санта-Клаусом, миссионерами, благотворителями, которые жертвуют деньги на какие-то мероприятия, и что раньше или позже они начнут думать: для чего им это нужно? Кривые улыбочки, когда слышат о том, что молодой адвокат принес детям в соседнюю школу мешок орехов-пекан — это предвыборный трюк, он хочет пролезть в сенат штата, хитрый дьявол, — и говорят один другому: ищи дураков!

Она знала, что не составит особого труда заставить ребят усомниться и задуматься, зачем, к слову говоря, этот Макмерфи тратит столько времени и сил, устраивая поездки на рыбалку, организуя партии для игры в бинго и тренируя баскетбольную команду. Что толкает его на это, тогда как все остальные в отделении вполне довольны, играя в пинокль и читая прошлогодние журналы? Как может этот парень, этот буян-ирландец из исправительно-трудовой колонии, откуда его отправили за драки и азартные игры, обвязывать себе голову платком, болтать, словно подросток, и два часа подряд заставлять всех Острых в отделении хлопать ему, когда он, изображая девушку, пытается научить Билли танцевать? И как может он — профессиональный мошенник, ярмарочный зазывала, прирожденный игрок и шулер — враждовать с женщиной, которой достаточно лишь слово сказать, и одного — выпишут, а другого — нет?

Большая Сестра начала раздувать пламя сомнения, наклеив на стену объявление о состоянии счетов пациентов за последний месяц; должно быть, это у нее заняло не один час работы, и ей пришлось изрядно порыться в записях. График ясно показывал, что счета Острых, кроме одного, постепенно истощаются. А счет одного неизменно возрастал начиная с первого дня появления.

Острые принялись шутить с Макмерфи, что, похоже, он всех их по очереди обобрал, а он этого и не отрицал. Ни на секунду. На самом деле он даже хвастался, что, если задержится в этой больнице на год или около того, он, вероятно, ко дню выписки обретет финансовую независимость и поселится во Флориде до конца своих дней. При нем все над этим смеялись, но когда он уходил из отделения на психотерапию, трудотерапию или физиотерапию или когда он отправлялся на сестринский пост, чтобы повыступать насчет чего-нибудь, отвечая на ее застывшую пластмассовую улыбку широкой нахальной ухмылкой, они уже не особенно смеялись.

Они спрашивали друг друга, с чего это он трудится с утра до вечера, будто пчелка, так радеет о пациентах — то требует отмены правила, что больные должны собраться группой не менее восьми человек, чтобы отправиться куда-нибудь («Вот Билли здесь говорил о том, что снова порезал запястье, — заявил он на собрании, где спорили насчет этого правила. — Итак, ребята, есть ли среди вас семеро добровольцев, готовых к нему присоединиться, чтобы принять лечение?»), или как он вертит доктором, который после поездки на рыбалку здорово сблизился с пациентами, уговорив его подписаться на «Плейбой», «Наджет» и «Мэн» и избавиться от старых «Макколл’з», которые приносил из дому Связи с общественностью с обрюзгшим лицом и оставлял их стопкой в отделении — каждая статья, которая, по его мнению, представляла интерес, отмечена зелеными чернилами. Макмерфи даже отправил по почте петицию в Вашингтон, до востребования, спрашивая, почему до сих пор применяют для лечения лоботомию и электрошок. Зачем старине Маку все это нужно?

Эта мысль витала в отделении примерно неделю, после чего Большая Сестра попыталась сыграть свою партию на собрании группы: в первый раз, когда она попыталась это сделать, Макмерфи был с нами и разбил ее раньше, чем она набралась духу начать (она объявила группе, как была шокирована и смущена, узнав, до чего низко позволило себе пасть ее отделение: «Оглянитесь вокруг; настоящая порнография, вы выдираете эти листы из журналов и вешаете на стены». Она, между прочим, решила обратить на это внимание, потому что главный корпус намеревается провести проверку в больнице. Она сидела опершись на спинку стула, готовая продолжить и указать, кто во всем этом виноват и почему, эту пару секунд она сидела в полной тишине, словно королева на троне, когда Макмерфи, взорвавшись хохотом, нарушил ее молчание, сообщив, что она может в нас не сомневаться, — кстати, не забудьте напомнить главному корпусу принести маленькие ручные зеркала, когда они явятся со своей проверкой), так что в следующий раз она подготовила свой спектакль, предварительно убедившись, что его на собрании не будет.

Ему звонили по междугороднему из Портленда, и он отправился в вестибюль вместе с черным парнем, ожидая, когда ему перезвонят. Мы начали передвигать мебель, подготавливая дневную комнату к собранию, самый мелкий черный парень спросил, не пойти ли ему вниз и не позвать ли Макмерфи и Вашингтона, но она сказала нет, все в порядке, пусть остаются там, кроме того, некоторые из пациентов будут рады возможности обсудить нашего мистера Рэндла Патрика Макмерфи в его отсутствие, когда над ними не тяготеет его сильная личность.

Собрание началось со всяких смешных рассказов о нем и о том, что он совершил, и ребята некоторое время говорили о том, какой он классный парень, и она спокойно выжидала, пока все не выговорятся. Потом подкинула им вопросы: что с Макмерфи? Что заставляет его быть таким, делать то, что он делает? Некоторые предположили, что, возможно, история с дракой в исправительно-трудовой колонии для того, чтобы его определили сюда, — всего лишь один из его обычных розыгрышей и, может быть, на самом деле — он больной больше, чем мы думаем. При этих словах Большая Сестра улыбнулась и подняла руку.

— Больная лиса, — произнесла она. — Полагаю, вы это хотите сказать о Макмерфи?

— Это как понимать? — спросил Билли. Макмерфи был его личным другом и его героем, и ему не нравилось это сравнение. — Что вы хотите этим ск-к-казать: больная лиса?