Она выгнулась в ожидании благодатного дождя.

Он пролился.

И за окном тоже…

— Ах, это ты, Павел. Входи, давно не виделись.

Павел легко ступал по добела выскобленным деревянным половицам своими модными сапогами с острыми носками. Они были мягкой кожи, и в них заправлены бежевые лосины — последняя парижская мода. Его стройные бедра под полами сюртука, которые слегка расходились при ходьбе, играли, будто выставлялись напоказ, и привлекали к себе взгляд каждого, кто смотрел на Павла.

Однако, подумала Севастьяна, как смело. В Лальске он еще не видела никого в таких штанах.

— Садись. — Она указала на кресло, которое стояло возле столика из темной вишни, за которым хозяйка комнат обычно пила чай среди дня.

Павел бросил оценивающий взгляд на кресло, остерегаясь нанести урон своему наряду. Но он увидел, что обивка кресла, как и все, чем пользуется и чем окружает себя Севастьяна Буслаева, безупречна.

— Здравствуй, красавец.

Павел слегка поклонился.

— Как раз вот думала, что надо бы воспитательный дом расширять. А ты тут как тут. — Она усмехнулась, глядя на Павла в упор. Под этим взглядом немолодой женщины Павел почувствовал себя неуютно. Он не любил, когда над ним кто-то пытался насмехаться.

— При чем здесь я? — Он откинулся на спинку кресла и положил ногу на ногу. Потом дернул головой, принуждая темные волосы вернуться на темя.

Хозяйка дома проследила за тем, как мерно качается носок блестящего черного сапога небольшого размера. Павел был весь небольшой, нечета Федору, похожему на древнего викинга. Может, Степан Финогенов в точку попал называя Павла поскребышем. Но если материала и мало было на него отпущено, то скроен и сшит парень ловко, ничего не скажешь, заключила Севастьяна.

— При чем? Ты еще спрашиваешь? — Она улыбнулась, с нарочитым восхищением глядя на гостя. — Так хорош, так хорош, а уж плодови-ит!.. — Она покачала головой. — Ну, вылитый Наполеон.

Он дернулся, потому что Севастьяна задела ту струну, которая была в нем, но даже он сам себе не признавался, как часто она звенит. Вылитый Наполеон. Лучше не скажешь.

— А наряд-то каков! Это в Париже такие штанцы сейчас в моде?

— Ты угадала, — утомленно процедил сквозь зубы Павел. Хотел бы он иначе ответить этой женщине, но пока не время, понимал он.

— Да, такой помани — любая пойдет. — Севастьяна нарочито громко вздохнула. — Что ж, придется подумать и мне…

— О чем? — Он насмешливо поднял брови и скривил губы в усмешке. Неужели и она…

— Ой, да что ты! — Севастьяна обрадовалась, что он так легко купился на ее грубый посыл. — Я не про то… Я про то, что скоро придется расширять воспитательный дом. — Теперь она сурово и пристально взглянула в лицо Павлу.

— Тесно, а? — Павел огляделся. — Я бы не сказал. — На сей раз он говорил осторожно, будто своими дорогими сапогами пробовал, может ли перейти через дорогу и не запачкаться.

— Еще бы не тесно! — фыркнула она. — Ты-то вон какой плодный уродился. А в таких штанах… — Она снова покачала головой.

Павел выдержал паузу, а потом нашел ответ. Он выложил это Севастьяне, весьма довольный своей находчивостью:

— Не всем же Финогеновым быть бесплодными.

— Да не хвались! Сестры твои тебе не уступят. Но они при законных мужьях. Но вот что-то мне не верится, что недостает Финогеновым детей цыганского племени, а? Или как ты думаешь? — Севастьяна не сводила с Павла глаз.

— С чего ты взяла? — Он вскинул темные брови, которые, если бы увидели на женском лице, то назвали соболиными и были бы правы. Да и глаза его тоже походили на быстрые глазки этого драгоценного из-за своего меха зверька.

— Да уж взяла. — Севастьяна сложила руки на груди. — Потому что привезли из Вятки, Кому же взять, как не мне. К нему и записочка приложена. Вот, мол, еще дитятко свет Божий увидало. Если, мол, охота полюбопытствовать, чья кровь, далеко не ходите, голову не ломайте. Ванечка это, хоть и Петров по фамилии, да не по имени русского царя батюшки. Он сынок Павла Финогенова… который слушал-слушал любовные песни, наслаждался страстными плясками, а потом сам плясать пошел. Да не на том помосте пританцовывал! — фыркнула она.

— Ох, Севастьяна! — Павел мигом выпрямился, весь подобрался. — Не тебе меня виноватить. — Резкие, но полные грации движения Павла придавали ему еще большее сходство с собольком. Выпрямив спину, напротив Севастьяны сидел уже совершенно иной человек. На крышке дубового стола лежала его холеная рука, а пальцы звонко барабанили словно подавая предупреждающий сигнал — мол, готов двинуть ряды в поход против каждого произнесенного слова.

— Да кто ж тебя виноватит, Павел?

Севастьяна тоже выпрямилась, взгляд Павла невольно замер на высокой груди, прикрытой темно-фиолетовым шелком. Потом взгляд его скользнул ниже, к тонкой талии, потом еще ниже — к крутым бедрам.

А хорошо, подумал он, что теперь женщины не носят дурацкие фижмы и всякие кринолины. По крайней мере сразу видно, чего на самом деле стоит каждая.

— Гм… Батюшка не дурак был… — Отменно вычищенные ногти, на полировку которых ушло немало времени, заплясали на крышке стола.

— Верно, Павел, оценил. Как в воду глядел. Но мало дно, самому отцу не быть…

— Не хочешь ли ты, женщина, назвать дураком меня? — Он закинул голову, адамово яблоко задергалось, глаза Павла замерли, не мигая. Казалось, теперь разъяренный соболь спрятался в дупло, и оттуда вот-вот раздастся грозное шипение. Предупреждение любому, кто посмеет посягнуть на него хоть словом, хоть взглядом.

— Я? — Темные пушистые брови Севастьяны взметнусь вверх. — Да ты ведь сам такое слово произнес. — Она пожала круглыми плечами, на такие плечи мужчины обычно накидывают дорогую шаль, чтобы потом самим же и снять с этих плеч… А за ней и все остальное. — Не я. Вспомни! — Ее глаза весело блеснули.

Он осекся. Что правда, то правда. Не говорила эта женщина такого слова.

— Ладно, не за тем я пришел, чтобы с тобой препираться.

— А зачем? — с неподдельным любопытством спросила Севастьяна.

— Федор когда заходит, небось не спрашиваешь, — бросил он.

— Так я знаю, зачем он. — Она улыбнулась. — Дела у нас. А ты неужто зашел на Ванечку взглянуть? Не поверю.

Павел фыркнул:

— Правильно сделаешь. У меня таких Ванечек… — Рука взлетела от крышки стола и словно отогнала от лица воздух. — Чтобы поглядеть на каждого, надо всю Россию обскакать.

— Тяжелый труд. Хорошо еще, что не следует пока в чужие страны плыть. Или уже и туда твое семя унеслось?

Он хмыкнул. Кто знает, может, мадам… Фу, чертовщина какая, одернул он себя. Если бы ему на самом деле повезло, мамзель Жорж… Эта французская актриса бесспорно хороша. Так хороша… Анисим водил его в парижский театр, который выстроен в виде ротонды. Как она там заламывала руки, изображая… Кого же, кого? Анисим называл имя… Оно простое и мудреное — вместе. Федора? Не-ет, братец. Ее зовут на той сцене Федра! Говорили, что мамзелью не брезгует позабавиться даже сам Наполеон.

— Гляди, а то, говорят, пираты шалят на морях, как никогда раньше.

— Это братец тебе пожаловался?

— Да чего ему мне-то жаловаться. Сам знаешь, если он собрался в Америку, то все обдумал. Никакие пираты ему не страшны. Он такой же, как батюшка.

— Очень вовремя ты про обоих вспомнила, Севастьяна. — Павел снова положил ногу на ногу, засунул большие пальцы под жилет, обнаружившийся под коротким сюртуком. — Ты ведь хорошо знаешь волю моего батюшки.

Он намеренно сказал «моего», будто тем самым отделяя себя от Федора. Севастьяна заметила и вдруг подумала, что и сама называет мысленно Степана своим. Так что он был за человек, если каждый считает его своим собственным? Не потому ли что он сумел распорядиться жизнью каждого так, как ему захотелось? А ведь и она, и Федор, и Павел — все под его дудку пляшут, хотя сам Степан давно на небесах.

Она вздохнула и молча слушала.