– Мы вас не будем мучить, мы просто покажем миру, что вы живы… – трогательно пообещал коллега. До этого телеканал RTVi уже неоднократно давал в эфир интервью со мной по поводу выхода книги – например, когда была угроза, что тираж задержат в типографии, или когда прокремлевские цензоры изъяли из эфира телеканала НТВ репортаж Парфенова о моей книге. Короче, у меня были некоторые причины относиться к RTVi с небеспристрастностью, а вернее с симпатией. Просто потому, что, по сути, это последний неподцензурный русскоязычный телеканал, который, правда, видно на территории России только со специальными декодерами: он вещает в основном только на русскую диаспору в Израиле и США.

– Мы же ваши друзья, Лена! Мы искренне волнуемся за вас! – с подкупающей человечинкой в голосе увещевал меня Володя Кара-Мурза. – Не подведите нас, пожалуйста! Я объяснила ему, так же как и сотням корреспондентов, звонившим до него, что и сама ничего не знаю о взрыве и что меня не выпускают из квартиры.

Но Кара-Мурза не сдавался. Через минуту он перезвонил снова и сообщил:

– Я тут переговорил с постовым милиционером, и он сказал, что вас выпустят на улицу, если вы скажете, что к вам приехали родители.

– Володя, к сожалению, ко мне действительно приехали родители, но они мерзнут на улице, и меня к ним не пускают. Я несколько раз пробовала выйти к ним.

– Ну, попробуйте еще, очень прошу вас! Душещипательности в коктейле Кара-Мурзы было не меньше, чем наглости. И после двадцатой атаки я сломалась.

– Ну, хорошо, Володя, подойдите сейчас к выходу из подъезда, я попробую еще раз прорвать блокаду. Собственно, блокаду прорвала не я. И даже не настырный корреспондент RTVi. А моя кошка. Сейчас все объясню по шагам. Я открываю дверь. Высовываю голову. И – о счастье! – вижу, что перед моей дверью никого нет. Делаю один шаг из двери, смотрю направо (моя дверь находится ровно посередине длинного коридора, который примерно через 15 метров и слева и справа заворачивает за угол) и вижу, как из-за правого угла высовываются люди в милицейской форме, машут на меня руками и кричат: «Сюда нельзя, не выходите, здесь опасно!» Я быстро осматриваюсь кругом, вижу только загаженный коридор с обломками и осколками и не нахожу, что здесь такого могло быть опасного. Но понимаю, что направо ходить нельзя, потому что там меня все равно остановят милиционеры.

Тогда я поворачиваюсь и делаю шаг налево. А там из-за левого угла коридора (за которым есть выход на улицу из второго подъезда, поскольку наш этаж сквозной) высовываются какие-то люди в голубой форме. Тут я догадываюсь, что это, наверное, наконец, подъехала вызванная мной Московская служба спасения. Я им кричу: «Здесь что, правда, опасно? Можно я, к вам подойду?» – но они не успевают ничего ответить. Потому что тут у меня между ног стремглав проскакивает моя старшая кошка Люся и рысью скачет – умная! – нет, не к милиционерам, конечно! – а в противоположную сторону, к Московской службе спасения. И тут уже, моментально забыв про любые мнимые и реальные опасности, я бросаюсь за ней с криком «Люся, Люся! Вернись! Тебя взорвут!» Обычно мои кошки никогда не выходят из квартиры. Но тут Люсю мою, видимо, уже так достали сначала взрывом, а потом изнервировали наглыми криками за дверью да и вообще всем этим возмутительным для кошачьего достоинства принудительным домашним арестом, что она решила устроить акцию протеста. Я догнала ее только в конце коридора у ног какого-то доброго парня в голубой спецовке, который уже наклонился, чтобы ее погладить. Схватив Люсю и прижав ее к груди, я спросила его:

– Вы знаете, что здесь произошло? Что взорвалось? Я здесь живу, а мне милиция вообще ни слова не говорит! И спасатель, которого, видимо, коллеги из милиции тоже слегка достали своей активностью, ответил:

– Взрывное устройство. Самодельная бомба. Была прикреплена к ручке двери. И тут я почувствовала, что теперь никакие силы уже не помешают мне выйти отсюда на улицу. Я набрала с мобильного телефон Кара-Мурзы и пересказала ему все, что только что услышала от спасателя. А то, что сообщил мне корреспондент в ответ, окончательно прояснило, почему милиция так долго держала меня взаперти в моей квартире, не давая выйти к прессе.

– Представляете, Лена, сейчас из вашего подъезда к журналистам вышел какой-то чин из Управления внутренних дел и сделал официальное заявление, что взрыв бомбы у вашей квартиры не имел к журналистке Трегубовой абсолютно никакого отношения и что он заранее исключает любые политические причины взрыва! Как вам это нравится?!

В абсолютном шоке, еще не веря до конца, что весь этот кошмар происходит наяву и со мной, не обращая больше внимания ни на какие окрики милиционеров, которые уже опять направлялись ко мне, я запустила кошку в квартиру, заперла за ней дверь и бросилась по тому спасительному пути, который мне только что указала Люся: ко второму подъезду, спуск к которому, как я надеялась, не оккупирован служителями правопорядка. Беспрепятственно миновав группу спасателей и спустившись на первый этаж, я, однако, обнаружила, что и этот подъезд наглухо заперт и там дежурят три сотрудника милиции. Сначала, для того чтобы вырваться из плена, я попробовала поговорить сними по-человечески:

– Там снаружи мерзнут мои родители.

– Ваши родители – у другого подъезда. Там все стоят.

– Да, но через тот подъезд вообще никого не впускают и не выпускают!

– Ничем не можем помочь. У другого подъезда стоит начальство. Идите обратно и просите у них разрешения. И тут я поняла, что только несусветная настырность репортера Кара-Мурзы может вызволить меня из плена. Я вновь набрала с мобильного его номер:

– Вы можете прямо сейчас подойти ко второму подъезду? Меня не выпускают. Лицо телевизионного папарацци возникло с другой стороны стекла подъездной двери буквально через секунду. Еще через секунду там же замаячил его оператор с телекамерой. Милиционеры запротестовали:

– Нам не велено журналистов пускать!

И тут я, вконец измученная и издерганная всем происходящим, решилась на профессиональный шантаж:

– То есть вы хотите, чтобы они снимали меня прямо через эту решетку? (У нас в двери подъезда вставлена декоративная решетка. – Е.Т.) Вы хотите, чтобы они дали в эфир, как вы меня не выпускаете из моего собственного дома? Хорошо, – жестко произнесла я и принялась вновь набирать номер Кара-Мурзы. Милиционеры еще раз оценивающе посмотрели на меня, потом на Кара-Мурзу с его камерой, потом на решетку, которая нас с ним разделяла – и, видимо, быстро прикинув в воображении невыгодность появления этого «тюремного» антуража в вечерних теленовостях, с неохотой, но отперли дверь. Я выскочила на улицу, как пробка из бутылки, и, разумеется, тут же неблагодарно попыталась сбежать от Кара-Мурзы к родителям.

– Мамочка, где вы? Я только что вырвалась на улицу. Сейчас я вас найду! Не волнуйтесь… – кричала я маме в мобильный. «Мама! Папа!» – скандировала я уже не в телефон, а в воздух поверх голов, тщетно пытаясь отыскать их в столпотворении и суматохе, царившей перед домом. Но тут вместо мамы на меня, как осы на варенье, слетелись коллеги. Сказать «коллеги» значит ничего не сказать. Целый улей коллег. Несколько сотен «коллег» – знакомых и незнакомых, мировые агентства, фотографы, телеоператоры и радиостанции. Они облепили меня со всех сторон обалдевшую, издерганную, дико волнующуюся за родителей, потому что они-то меня еще живой после взрыва не видели, – и без предупреждения направили мне в морду софиты и включили телекамеры и микрофоны. Первыми моими словами, как мне потом припоминали друзья, были:

– Ой, ребят, здесь что-то очень холодно… Отпустите меня, а? (Я выбежала без пальто, в одном тонком, полупрозрачном свитере, который продувало насквозь.)

А первой моей мыслью под фашистски резкими софитами в удивительном жанровом соответствии с амплуа героини «Баек кремлевского диггера», было: «Какой ужас! Я ведь так и не успела причесаться, когда собиралась к Фриде»…

– Елена, кто и с какой целью мог организовать это покушение на вас?