Тогда, в 1948 году, в Париже жили преимущественно французы, а в СССР русские, украинцы, белорусы считались кровными братьями, и никто не оспаривал это во имя своих маленьких политических амбиций. Если бы тогда сказали Марии Александровне, что еще на ее веку Россия, Украина и Белоруссия превратятся в разные государства, то она бы пришла в большое недоумение и сказала бы об этом так, как говаривал ее папа, градоначальник города Николаева: «Бред сивой кобылы!»

Сегодня утром, 8 октября 1948 года, по радио передали, что в ночь с шестого на седьмое в СССР, в столице Туркмении Ашхабаде, произошло землетрясение силой около десяти баллов по шкале Рихтера. Как сказали по радио: «Имеют место многочисленные человеческие жертвы и тотальные разрушения». Никогда прежде Мария Александровна не слышала об этом городе, но почему-то сообщение Франс Пресс не выходило у нее из головы, и она даже пыталась представить себе разрушенный город. Увы, ничего из этого не получалось, перед ее мысленным взором мелькала только картина Карла Брюллова «Последний день Помпеи», с детства знакомая по репродукциям и копиям. Копия этой картины, притом весьма хорошего качества, почему-то даже висела в офицерском морском собрании Николаева, в том самом, где «суфлер Маруся», бывало, сидела в оклеенной папье-маше и пахнущей мышами тесной суфлерской будке с текстом чеховских «Трех сестер» и слабенькой электрической лампочкой, направленной внутри будки строго на текст.

С тех пор как Мария Александровна покинула Тунизию, она энергично занималась обширным наследством, доставшимся ей от Николь и Шарля. Смысл этих занятий состоял в том, чтобы ничто не было потеряно, а деньги «работали». В этом отношении банковская выучка господина Жака до сих пор служила ей хорошую службу. Ни в каких светских раутах и балах Мария Александровна не участвовала, ни с какими партиями и обществами не соприкасалась, знакомства поддерживала только деловые, а значительную часть денег расходовала на содержание и обучение в Европе, а в основном в США и Канаде, тех мальчишек, которых когда-то она вывезла на яхте «Николь» из оккупированной немцами Франции в Тунизию. Ни с кем из них она нарочно не поддерживала личных отношений, поступая по правилу «чтобы левая рука не знала, что делает правая». Исключение составлял отправленный ею в Габон и задержавшийся там у доктора Швейцера тот самый светлоглазый фельдшер, что рассказал ей о ее родной сестре Александре, которая почему-то носила фамилию Галушко, о матери Анне Карповне, с которой он в Москве, случалось, работал в больничной посудомойке.

Как-то еще в форте Джебель-Кебир она по обыкновению заговорила с Анатолием Макитрой на украинском.

— Можно и по-русскому говорить, — сказал ей неожиданно юноша, — я по-русскому лучше люблю.

— А чем тебе плох родной украинский?

— Ничем. Та он мне не родный.

— Разве ты не украинец?

— Не-а.

— А кто ж ты?

— Русин я. Слыхали про такую нацию?

— Русин? Слыхала. У нас в Николаеве повар был русин, очень хороший повар. Вы в Прикарпатье живете?

— Точно! — расплылся в улыбке Анатолий. — Я такой радый, шо вы знаете нашу нацию, а то кому ни скажи — никто не знает. Это потому, шо перед войной нас всех силком записали украинцами, а мы — русины.[23]

— Ты католик?

— Та Бог с вами! — Анатолий троекратно перекрестился. — Мы, русины, — православные испокон веков.

— А по-русски писать умеешь?

— Ну как же, я ведь фельдшерское училище в Москве окончил. Умею.

— Вот и славно! Поедешь за море учиться — будешь иногда мне письма писать. Саша Галушко — моя родная сестра.

— Да вы что!

— Да, моя родная сестра. Младшая. Правда, я не видела ее с двадцатого года.

— Ой, вы б ее не узнали!

— Еще бы! — засмеялась Мария Александровна. — Тогда ей годик был.

— И то правда, — оторопело сказал Анатолий. — А я думаю, чего вы такая хорошая? Теперь понятно. Раз вы Сашина сестра — теперь понятно. Саша — самая лучшая на свете!

— Спасибо тебе, Толя, а ты мой самый добрый вестник за столько лет. Спасибо…

Когда Мария Александровна и Фунтик вернулись домой, там уже вкусно пахло свежесваренным борщом и тетя Нюся ждала их, чтобы накрывать стол к обеду. В свое время Мария Александровна, конечно, читала ехидненький пасквиль талантливой писательницы Тэффи о том, что русские только и делают в Париже, что объединяются «под лозунгом борща», что ничего другого они вроде бы и делать не умеют. Как никто другой, Мария Александровна знала: русские делали и делают в эмиграции много достойных дел. А что объединяются «под лозунгом борща», так это вопрос национальной кухни. «Для русских и украинцев борщ — замечательное блюдо, а для тех же французов — „жидкий винегрет“. Зато они лягушек едят — кому что нравится, пусть себе едят на здоровье», — обоняя еще далекий запах борща, думала Мария Александровна, поднимаясь к себе на третий этаж по широкой и довольно пологой мраморной лестнице, застеленной зеленоватой ковровой дорожкой, которую консьержка успела с утра почистить. Дом был трехэтажный, большой, с парадным подъездом и черным ходом. Первый этаж Мария Александровна сдавала швейцарской фирме по продаже напольных, стенных и настольных часов, которые могли быть изготовлены даже в единственном экземпляре; на втором этаже было рабочее бюро самой Марии Александровны с тремя сотрудниками и ее доверенным секретарем, знакомым ей еще по банку господина Жака, неким пожилым, очень опрятным и знающим тонкости финансового дела мсье Мишелем; на третьем этаже Мария Александровна и тетя Нюся жили сами, там были у них спальни, столовая, кухня, ванные, гостиная, кабинет Марии Александровны и еще четыре просторных комнаты для гостей, хотя приезжал к ним иногда только доктор Франсуа из Тунизии и, как правило, без своей Клодин.

— Письмо вернулось, — сказала тетя Нюся с порога, указывая глазами на тумбочку, где лежал конверт с наклейкой о том, что неправильно указан адрес получателя.

— Опять дурака валяют! — сказала Мария Александровна. — Адрес указан правильно, просто они не хотят, чтобы хоть какая-то добрая весточка с воли дошла до старика, вот и пишут: «Неправильно указан адрес получателя». А получатель-то один-единственный, всему миру известный, и остров такой один, и почта там одна, и тюрьма одна. Ладно, я все равно буду слать и слать свои письма.

— Правильно, — сказала тетя Нюся, — капля камень точит.

Это было очередное письмо маршалу Петену на остров Йе. За три года таких писем вернулось Марии Александровне десятка полтора.

За эти самые три года жизни в компании Марии Александровны тетя Нюся переменилась неузнаваемо. Во-первых, выяснилось, что по годам она совсем не старуха, а старше Марии Александровны всего на 14 лет, то есть ей сейчас 57 лет, что для женщины, живущей в достатке и при добром здоровье, возраст более чем деятельный. Во-вторых, Мария Александровна убедила тетю Нюсю, что надо красить волосы, и теперь она была не седая, как прежде, а светлая шатенка, притом при своих родных черных бровях вразлет. Да и морщины на ее лице заметно разгладились, и синие глаза засветились еще далеко не изжитой жизнью. В-третьих, Мария Александровна обучила тетю Нюсю разговорному французскому языку, сделала это она просто: объявила однажды тете Нюсе, что отныне полгода они будут говорить только по-французски, а та пусть приспосабливается, как может; и тетя Нюся таки приспособилась — за полгода ее словарный запас возрос многократно, произношение стало вполне парижским, у тети Нюси был хороший музыкальный слух, и это очень ей помогло. В-четвертых, Мария Александровна сначала обучила тетю Нюсю езде на своей машине, потом отдала ее в краткосрочную автомобильную школу, чтобы та получила водительские права, как положено, а затем и купила ей небольшой скромный автомобиль «рено», на котором та два раза в неделю на рассвете ездила на продовольственный рынок «Чрево Парижа» купить чего-нибудь «свеженького». Тетя Нюся ездила на рынок с удовольствием, как будто в театр ходила, торговалась с продавцами ожесточенно и всегда побеждала в этих маленьких торговых войнах, за что продавцы обожали мадам Нюси и зазывали ее наперебой каждый к своему товару, всем хотелось посмеяться и поспорить за какие-нибудь сантимы с веселой, напористой и, как они справедливо считали, настоящей хозяйкой, понимающей толк в продуктах. Раз в две недели она ездила на загородное кладбище Сен-Женевьев-де-Буа «проведать» своих мужа и сына, а также первого мужа Ули казачьего есаула Андрея Сидоровича Калюжного. Она так и говорила о них, как о живых: «Пиду провидаю хлопцив».