По дороге в спальню им встретился в коридоре обиженный Фунтик. Пес взглянул на них с печальным пониманием того, что третий лишний, опустил голову, а потом и нос уткнул в лапы так, как будто ему стало холодно.

— А как у вас отношения с тетей Дашей? — во второй раз спросила Мария.

— Добрососедские.

— Что ж, это тоже немало. Но ты ведь еще крепкий…

— Хочешь спросить меня о других женщинах?

— Зачем мне о них знать, когда ты рядом? Это ведь чудо! И я не хочу гневить Бога — не хочу знать большего. В моем сознании ты всегда был моим. С пятнадцати лет. А теперь этот морок вдруг стал явью. Мне все время хочется тебя пощупать.

— Что я, курица?

— Фу, дуралей! — рассмеялась Мария. — Как я рада, что ты такой дуралей!

Помолчали в ночи.

— Да, я не сказала тебе самого главного. В Тунизии мне встретился парнишка, который учился с моей Сашей в фельдшерском училище при большой московской больнице. А мама, оказывается, работала там посудомойкой. Так что они в Москве. Живут под фамилией Галушко — это денщик был у папa.

— Сидор. Помню. Пел чудно. Вашей няни сын. Конечно, им нельзя жить под своей фамилией. Царских адмиралов там не жалуют. Может быть, придут времена, когда ты что-то о них узнаешь.

— Вряд ли. Была война горячая. Теперь война холодная. Но война — все равно война.

— Холодная получше горячей, — задумчиво сказал Павел. — А мой Николай на Аляске служит. Он так и говорит: послали меня служить в бывшую Россию. Он мне такие штуки рассказывал: они там над нейтральными водами летают на дежурствах с русскими параллельными курсами, рассказывал, иногда сходятся крыло к крылу до десяти метров, хулиганство, конечно, но и американские пилоты и русские — ребята веселые. Они видят друг друга в подробностях, улыбаются и приветствуют. А самолеты у русских называются Ту-4. Колька говорит, машина один к одному В-29, классная машина.

— А ты никогда не хотел приехать в Тунизию?

— Нет. Не приходило в голову.

— А я ощущаю Тунизию как бы второй Родиной. Та частичка России, что там была, — наша эскадра, наш кадетский корпус в форте Джебель-Кебир, моя любовь к тебе — навечно в моей душе. Я иногда думаю: наверное, вернусь туда умирать.

— Бог с тобой, зачем с этим спешить!

— Спешить не спешить, а все равно всем придется. Там умерла моя названная сестра Ульяна. Она вышла замуж за вождя туарегского племени, а потом погибла, спасая в реке девчушку-рабыню. Знаешь, в пустыне есть сухие русла рек — вади, весной они очень многоводные и текут с бешеной скоростью. Девочка играла на берегу и упала в вади, Уля бросилась за ней, успела выбросить девочку, а сама попала в водоворот, ударилась головой о карниз высокого берега — и все. Там, в Бизерте, сейчас храм Александра Невского и Андреевский флаг, тот, что спускали на твоих глазах. А в столице, в Тунисе, пока нет нашего храма, надо бы построить. А ты чувствуешь Америку своей Родиной?

— Конечно, нет. Я ведь приехал в Америку на тридцать девятом году жизни, а сорок лет — самый тревожный возраст для мужчин. Вот и я приживался на новом месте тяжело. Много в те годы свалилось на меня всякого. Сначала чуть семью не бросил. Потом чуть не спился. Потом чуть не погиб. Длинная история и скучная, как насморк. Пошел работать к Сикорскому, многие наши шли к нему.

— А ты его хорошо знаешь?

— Хорошо никто никого не знает, а вот давно — это точно. Мы с Игорем Ивановичем в Санкт-Петербургском кадетском морском корпусе вместе учились — с девятьсот третьего по девятьсот шестой годы. Потом он, не доучившись, ушел на гражданку изобретать самолеты, а я окончил корпус и начал службу царю и Отечеству.

— Вы ровесники?

— Нет, я с восемьдесят седьмого, а он с восемьдесят девятого года.

— Человек он на весь мир знаменитый, — сказала Мария. — Значит, русских привечал?

— Еще как привечал и до сих пор привечает.

— А чего ты от него ушел?

— С гениями работать непросто.

— Он тебя притеснял?

— Ни-ни, ни Боже мой! Но рядом с ним я невольно чувствовал свою недостаточность. Сначала у меня все шло хорошо. Мы работали на острове Лонг-Айленд, на ферме одного из русских летчиков. Вообще в компанию первых пайщиков собрались все русские. Работали под дырявым навесом. Чертили в углу курятника. Многие из материалов для постройки самолета брали с соседней свалки. Эта свалка была для нас настоящим островом сокровищ. Но зато вся наша компания называлась так громко, что аж искрило при произношении: «Сикорский Аэроинжиниринг Корпорейшн». А было нас вместе с Игорем Ивановичем пятнадцать человек, и работали мы бесплатно — платить было нечем. Американцы толпами приходили посмотреть на сумасшедших русских, которые работают по четырнадцать часов в сутки бесплатно, — для Америки это было невиданное чудо. На диком энтузиазме у меня получалось хорошо, я был в своей тарелке, а когда фирма встала на ноги и сделалась действительно корпорацией, я понял, что не тяну. Наверное, так было дело, так я сейчас думаю. И я ушел в самостоятельное плавание. Все-таки я успел побыть адмиралом — это меня смущало, подхлестывало мое тщеславие. Как я сейчас понимаю, мне не хватило мужества. А я у Сикорского был не единственный адмирал, был еще у нас адмирал Блохин, сначала Сикорский его назначил заведовать кадрами, а он поработал и отказался, попросил дать ему место рабочего и очень быстро стал первоклассным слесарем. Вот у него мужества хватило, он нашел силы перешагнуть через свое былое адмиральство, а я не смог.

— Ты так говоришь о себе, как будто о постороннем рассказываешь.

— Это старческое, — усмехнулся Павел. — А Сикорский никого не удерживал, а, напротив, помогал встать на свои ноги. Ему ведь тоже Рахманинов помог, дал пять тысяч долларов, а в двадцать третьем году это были большие деньги.[25]

— Они и сейчас большие. Я что-то нигде не читала об этом факте.

— А кому надо? Кто напишет, что русский помог русскому? О том же Сикорском пишут, что он великий американский авиаконструктор, только так — американский. Они думают только о престиже Америки — и правы. Они думают о себе, а мы должны думать о себе сами.

— У меня муж тоже был летчик, — неожиданно сказала Мария.

— А почему был?

— Он погиб в воздушном бою в сорок втором, пошел на таран немецкого бомбардировщика. Над Ла-Маншем.

— О, вот об этом я точно читал в американской газете. Помню заголовок: «Таран над Ла-Маншем». Царство ему небесное! — перекрестился Павел.

— Царство небесное! — перекрестилась и Мария.

— Он был француз?

— Да. Его звали Антуан.

— Достойный человек, — задумчиво сказал Павел. — Война в первую очередь берет лучших…

Наконец они крепко уснули — опустошенные, звенящие от блаженного напряжения и взаимной нежности.

Мария проснулась от страха — она протянула руку, чтобы обнять Павла, и рука ее оцепенела в пустоте. Она открыла глаза, присмотрелась в темноте, ощупала постель — нет, никого с ней не было. Мария вскочила на ноги, пробежала к окну, резко отодвинула портьеры: спокойный ровный свет пасмурного октябрьского утра залил спальню. Не было ни одежды Павла на стуле, ни его желтых ботинок у кровати, не было даже его следа… Кое-как попав в рукава халата, босая, она выскочила в темный коридор, тишина стояла в квартире оглушающая. Чутко прислушиваясь, Мария пошла из одной комнаты в другую — никого. Вот наконец и гостиная, большие напольные часы в виде готической башни показывают ровно десять, но почему-то не бьют. Странно. Мария подождала минутку, но часы так и не ударили.

Дверь кухни была закрыта, но и за ней тишина.

Собравшись с духом, она распахнула кухонную дверь.

Нюся и Павел сидели за кухонным столом и играли в карты. Фунтик, обычно садившийся только у ног Марии, скромно сидел у ног Павла.

Мария подошла к ним простоволосая, оказывается, заплаканная. Когда успела заплакать, она и сама не знала.

— Вы что делаете? — растерянно спросила Мария, глядя на игроков с картами в руках.