— Коля…
Ну разумеется, никакой реакции. Вот как он умудряется настолько выпадать из действительности?!
— Коля! Пристав — Кожин?
— А? Пристав? Да, Кожин Николай Петрович, худой такой, усы у него еще выдающиеся, все время явно скучал, два раза посылал в трактир за чаем.
— Забавно, старый знакомец… и что, ничего не нашли?
— Абсолютно. Мы же еще в начале лета по вашей команде нелегальную литературу всю вывезли, набор на нее рассыпали, тайники заложили, а вы как знали, буквально через три дня первый обыск!
— Как знал, ну да… Сколько уже обысков прошло?
Коля показал мне четыре растопыренных пальца.
— И наблюдение за типографией выставлено. И одного из рабочих “завербовали”.
— Отлично, еще пару раз и можем печатать газету хоть в открытую.
— Эээ… — Николай удивленно уставился на меня. — Вы уверены, что обыски будут еще?
— А мы полиции опять подскажем, — подмигнул я Муравскому. — Пристав уже сейчас скучает, а после шестого обыска любое сообщение, что у нас в типографии нечисто, будет просто выкидывать. Тем более, что наблюдение и агент ничего даже подозрительного, не говоря уж о противозаконном, не обнаружит. А вы пока подготовьте жалобу обер-полицмейстеру на то, что полиция, не иначе как по наущению злопыхателей, мешает работать добропорядочной типографии.
И вот еще что, Коля. Разузнайте, пожалуйста, как можно усыновить Митю Сомова.
Осень 1900
Собко, оставшийся “на хозяйстве” в Париже, прислал пространную телеграмму — переговоры с жадноватыми бельгийцами все тянулись и тянулись, и он предлагал закончить их одним ударом, установив роялти за патент в размере всего лишь одного франка с каждого оборудованного двумя устройствами вагона. Я прикинул — если подпишут бельгийцы, выступавшие ныне в роли, так сказать, законодателя железнодорожной моды, то за ними рано или поздно подтянутся немцы и французы, что означает перевод всех дорог Европы на нашу сцепку, а это минимум миллион вагонов, то есть многолетние и немалые платежи. А поскольку я больше рассчитывал на алмазы из Кимберли, то отбил Васе ответ с одобрением этой идеи и отказом от всех поступлений в его пользу.
Ну и пошла лавина, первый договор подписали сразу, еще через неделю, после некоторого обалдения, такие же соглашения заключили французы и немцы, а на подходе были Италия и Австро-Венгрия. Прочей же мелочи вроде испаний-румыний и деваться будет некуда, подвижной состав-то строят только большие страны, значит, все новые вагоны будут с нашими устройствами по определению, а весь парк обновится лет за десять-пятнадцать.
Еще в конце телеграммы Собко в очень аккуратных выражениях сообщал, что Варвара, оставшаяся “подышать воздухом Парижа”, крутит там новый роман и, похоже, подумывает вообще стать невозвращенкой.
Не сильно-то я и удивился — все ведь к тому и шло, сколько-нибудь глубоких чувств к ней не было, да и первый разрыв очень помог, поставил мозги на место.
Доброхоты из числа коллег Василия Петровича передали слухи из Петербурга о том, что воодушевленный успехами российских путейцев Хилков вроде бы представил нас и Проскурякова, автора проекта Красноярского моста, к орденам. Так что надо было опять собираться в дорогу, выставка заканчивалась в ноябре и было бы неплохо лично присутствовать на закрытии, принять положенные дипломы и заскирдовать заслуженные лавры.
В Париж я поехал южным путем, через Вену и Цюрих. По итогам давно ожидаемого разговора с Герцлем я стал “христианским сионистом”, то есть обязался способствовать эмиграции евреев в Палестину. В ответ у Теодора нашлись так интересовавшие меня связи с “алмазной мафией” Амстердама, причем к обоюдной выгоде — хочешь, чтобы дело сладилось, дай людям заработать.
В Цюрихе же меня встретил страшно довольный жизнью Эйнштейн. У него случилось сразу два знаменательных события — он закончил политех и стал швейцарцем, за что и принялся меня благодарить.
— Полноте, Альберт! В чем тут моя заслуга? — я улыбнулся. — Вы сами добились всего.
— Вы! — Эйнштейн энергично кивнул. — Именно вы, герр Скамов, дали мне место, на котором я смог заработать достаточную сумму для подачи прошения о гражданстве.
Я пожал плечами:
— Ну заработали бы где-нибудь еще.
— Нет, я неоднократно пытался, но ничего не получалось. Так что окончанием Политеха я обязан Марселю Гроссману, который ходил на все лекции и конспектировал их для меня, а вот гражданством — только вам.
— Тогда предлагаю отметить это. Кстати, там пришли заказанные мной статьи Лоренца из журнала голландской Королевской академии, полагаю, вам будет интересно ознакомиться.
И мы отправились в тот же ресторанчик, что и в день нашего знакомства, куда через полчаса примчался и посыльный от Хагена с только что пришедшей телеграммой, отправленной несколько недель назад из Ломе, столицы германского Тоголенда, наконец-то добравшейся до Москвы и срочно пересланной Муравским. Текст гласил, что завтра в Гамбург должен прийти пароход, на котором прибудут господа Ротринг и Сван.
Извинившись перед Альбертом, я бросил все дела и помчался на вокзал, времени было в обрез.
Поток пассажиров, в основном, немецких ойтландеров из Южной Африки, из дверей портовой таможни, понемногу ослабевал, но наших путешественников пока не было видно, а у меня от волнения даром что не тряслись руки. И то сказать, если они везли алмазы, то везли заодно и будущее русской революции, как бы громко это не звучало.
Вот вроде бы последние, а ребят так и нет…
— Герр Скаммо? — рявкнуло за спиной и меня прошиб холодный пот, но я все-таки сумел обернуться.
За моим плечом скалились двое ребят из группы, Савинков и Красин, на которого я и сорвался:.
— Леонид, мать вашу, вы-то куда? Ладно эти, но вы же на десять лет старше!
Поджилки все еще тряслись, но я матерился, что называется, по обязанности — ребята вернулись живыми и, как выяснилось, победителями.
Что мы и отметили в ближайшем гаштете.
— Черти, одно слово, — кружки с пивом столкнулись с мелодичным звоном, — чуть в гроб не загнали.
Довольно ухмылявшиеся “буры” выглядели как обычные моряки или докеры — крепкие ботинки, штаны из прочной ткани, блузы, куртки и кепки, что неудивительно, из Тоголенда они выбрались, завербовавшись матросами на пакетбот до Гамбурга.
— Городок небольшой, но денег там много, в месяц из “Большой Дыры” добывают двенадцать-пятнадцать фунтов алмазов, Представляете, ямища полверсты шириной и четверть глубиной, — Леонид сложил руки в колесо, — вырыта только кирками и лопатами! Так что в Кимберли есть своя электростанция и даже электротрамвай. Работы хватает, особенно для специалистов, а тех, кто без профессии был, мы определили в горную школу. Сняли домики, месяц смотрели что-где, потом наши студенты составили план, провели две подземные галереи и стали ждать. Родс там постоянно бывал, ему специально показывали “русских”, мы, дескать, приехали знакомиться с постановкой горного дела. А как началась война, явились к тамошнему начальству и заявили, что воевать не будем, а вот строить укрепления, работать в госпитале или тушить пожары — с милой душой. Потом при случае подожгли хранилище, сами же и тушили, заодно рекогносцировку провели. Буры, конечно, те еще вояки, сидеть на холмах да постреливать они могут неплохо, а вот атаковать или штурмовать ну никак.
Красин взялся за кружку промочить горло, и рассказ подхватил Борис.
— А потом Кронье подтянул тяжелые пушки, Long Tom, и начал садить по городу, приходилось прятаться в шахтах и подвалах, а нам оно только на руку. Мы как только обосновались, начали потихоньку таскать динамит — здесь патрон прихватим, там два, так и шло. Нас-то много, а динамита пользуют еще больше, для горных работ. Насобирали изрядно, чтобы потом жахнуть, ну вроде как снаряд разорвался, для прикрытия и концы в воду. В конце января уже ясно было, что британцы пробьются — там целая дивизия ломилась в лоб, невзирая на потери. В общем, наши горняки все рассчитали, при обстреле мы разворотили стену, вытащили черт-те сколько алмазов, полпуда, наверное, — Савинков широко распахнул глаза и даром что не развел руки, показывая размер улова, — но большую часть оставили на мине. Там как рвануло — полгорода алмазами засыпало, динамита не пожалели. Ну и еще двух ирландцев убитых в госпиталь привезли, мы им немного камушков подбросили, а потом “обнаружили” и доложили по команде. А еще через четыре дня осаду сняли, ну и мы такие к начальству “спасибо за хлеб, за соль, пора и честь знать”. Лешу вот только при обстреле, осколком насмерть… двое раненых в госпитале остались, остальные кто куда, Медведник и еще один вон, вообще через фронт к бурам подались, воевать не терпелось.
