Ох как Хробыстову захотелось летать! Бывало, сидел он среди летчиков в своем техническом комбинезоне и с жадностью слушал рассказы пилотов, вернувшихся с задания. Его обветренные губы застывали в восхищенной улыбке. Скулы на худом лице заострялись, и в глазах легко угадывалась какая-то грустная, давно ушедшая радость. Видно, уже не ушами, а душой он их слушал. А однажды не выдержал и сказал:

— Черт его знает, братва, зачем я только летать бросил? За что мне такое наказание? — И, швырнув под лавку отвертку с толстой ребристой ручкой, пошел в штаб проситься на летную работу. Пять лет в академии — срок немалый. Столько воды утекло и облаков в небе прошло. Сейчас ведь время на самолеты набрасывается со страшной силой — все новые и новые. Выпросился Хробыстов рядовым летчиком. Теперь вот вместе с нами приступил к первым репетициям.

С подложной дороги начал свой путь. Есть вещи, которые, чтобы сделать, надо научиться делать, есть и такие, которые вначале надо сделать, чтобы научиться…

Сидоров и Гуровский скучают. Хотя бы в шахматишки сыграть. Не положено! Врач — мужик научный. Говорит, что при умственном напряжении показания будут необъективными. Вроде бы в небо одни дураки поднимаются. Гуровский солидным кажется: на командира звена выдвинули, по четыре звездочки на погонах. Не только человек красит должность, но и должность человека. С виду Сидоров напоминает сказочного Иванушку, доброго и удачливого. Я знаю, он родился и вырос в деревне. Когда ему исполнилось два месяца, почтальон принес им в избу похоронную на отца. Задавило мать глубокое неутешное горе. Тогда и молоко у нее в груди сгорело. Пропадать бы мальчонке без материнского молока. Да выручила тетя Даша, что по соседству жила. У нее в аккурат девочка родилась. Взяла она дочь под одну руку, а Виктора под другую. Пилота вскормила тетя Даша! Виктор говорит, что его первой летной школой была зыбка, высоко подвешенная к потолку. Мать и не думала что его к высшему пилотажу приучала, вестибулярный аппарат тренировала. Да она и умерла вскорости, летчиком сына так и не увидела.

Сидоров в плечах недобрал да и ростом малость не вышел. Ему сейчас под парашют подушку подкладывают, корпус повыше поднимают, чтобы голова его за бортами кабины не тонула — удобно и осматриваться лучше. Правда, когда он сидит в кабине с ватой под парашютом — ничего: парень как парень. А вылезет — мелковат фигурой. Но есть и большая фигура… А Сидоров — мужик с головой.

Капитан Гуровский длинный и худой. Говорят, что Степан легко переносит перегрузки на пилотаже потому, что этим самым перегрузкам давить не на что: один стержень, безо всякой обмотки. Но «обмотка» у него хотя и небольшая, но стальная, видать. Пилотажник он сильный — жилы крепкие и кость прочная.

В иллюминатор смотрит Сафронов Генка. Явился не запылился. Теперь Генка со мной в одной эскадрилье. Его перевели к нам командиром звена. Генка — командир! Трудно и представить такое.

Друг показывает на наушники. Соскучился. Поговорить хочется. Надеваю шлемофон.

— Здорово, старина! — хрипят наушники. — Поздравляю с сыном. Молодец! С тебя причитается.

— Понял! — кричу. — Малость опоздал с поздравлениями. Сыну уже второй день. Но за мной дело не станет, будь спок! Только гляди, там у тебя Тарасов, он быстро опохмелит.

Генка оглядывается, а потом отвечает:

— Ничего, тут все по науке. Смотри, не умри до этого торжественного дня от малого давления и большой мужской гордости. Я твоему Олежке арматурконверт купил. Во, гляди! Все положенное обмундирование. Бельишко!

Генка поднял целлофановый пакет, потом в иллюминаторе показался его кулачище в розовом кружевном чепчике:

— Видал, какой шлемофон!

Генка исчез. Вместо него вновь появился майор Тарасов. Глядит поверх очков. Мы дружно киваем: дескать, все живы, чувствуем себя отлично, не беспокойтесь. Научно обоснованная программа будет выполнена.

Генку Сафронова, видать, Тарасов прогнал. Эх, Генка, Генка! Геннадий Иванович! И чего ты полностью, до известной степени, не расчехляешь свое сердце? Ходишь со своей Тамарой в кино, провожаешь до дому — метод «стандартного разворота». Пора и совесть знать. У меня все это в глубоком тылу. Нет, слишком буквально ты понял указания песни: «Первым делом, первым делом — самолеты…» Тот, кто написал слова этой песни, сам, видимо, не летал. Бросил клич, а не подумал: когда самолетам будешь не нужен — девчата и близко не подпустят… Понимаешь, что значит иметь сына? Собственного! Ничего ты не понимаешь, холостяк несчастный!

Стрелка высотомера ползет дальше. Стало быть, врач нас поднимает выше. Тарасов экспериментирует. Нас двигает выше, науку — дальше. Давай, давай, мы народ крепкий! Без кислорода проживем. Хлебом не корми, только полетать дай.

Говорят, что на большой высоте у человека под влиянием внешней среды почерк меняется. Он становится беспечным и танцующим. Это надо посмотреть, проверить. Беру листок бумаги. Пишу. «Здравствуй, дорогая Наташа! Соскучился я по вас. Сил нет. А силы нужны. Прихожу в пустую квартиру, и страшно становится. Одно утешает — скоро будем втроем. Ездил к вам в роддом. Покрутился вокруг. Не уверен: узнала ты меня или нет. Я тогда Второпях фуражку чужую надел… Ох, если бы ты, Наташа, видела, какое Генка для нашего сына бельишко купил! Я тоже решил для Олежки велосипед в военторге взять, трехколесный, там один остался…»

Почерк как почерк: буковка к буковке. Возможно, еще далеко до моего потолка. Правда, и мне чуточку спать хочется. Может, там, выше, и запляшут буквы, но пока не чувствую. У Гуровского и Сидорова уже веки не держатся, хоть спички подставляй. Хробыстов сидит гордо и прямо. Он думает. Ему есть над чем подумать. А я лучше вздремну малость. Потом письмо допишу…

Весь день по небу с грохотом толкались тяжелые тучи. Но дождь так и прошел стороной, лишь одним краем зацепил прилегающие к аэродрому сопки. Теперь они посвежели, подкрасились, в лучах заходящего солнца кажутся изумрудными. А у меня в душе с самого утра пасмурно, чистейший «сложняк». И началось все с пустяка. Вернее, не с пустяка. Я уже тысячу раз слышал и, как на тренажере, до автоматизма отработал фразу, что в авиации нет пустяков и мелочей, что надо прислушиваться даже к советам кладовщика, который выдает гайки на складе. И, выступая где-нибудь на собрании, эту фразу я и сам говорил: нет, дескать, в авиации мелочей, все крупное. А вот как коснется дела — забываю.

Утром после построения ко мне подошел техник самолета Семен Ожигов и доложил, что моя машина отремонтирована и покрашена.

— Только номер на борту нарисуем — и все, пожалуйста, летайте, — сказал он.

— Ты, Семен, намалюй-ка мне на борту тринадцатый номер, как у асов! — пошутил я. — Чертову дюжину!

Мою шутку Ожигов понял в самом прямом смысле:

— Это мы запросто, командир. Трафарет у нас есть, сделаем!

Я и значения не придал его словам: на шутку и отвечают шуткой. А Семен сказал и на стоянку подался. И тут же намазал красной краской на борту моего самолета две цифры. Истребитель с тринадцатым номером стоял в строю других самолетов, готовый к облету. В это время по стоянке проходил инженер полка подполковник Вепренцев. Возле моего самолета он сбавил шаг и замер от удивления:

— Это откуда такой? Откуда тринадцатый? Что за новость?

Ожигов покраснел. Понял, что сморозил. Только тут и дошел до него мой юмор. Семен моложе меня на целый год и шуток еще не понимает.

— Командир так приказал, — отвечает.

Вепренцев сразу на машину и в штаб. Меня к командиру в кабинет. Там его, к счастью, не оказалось. Командир в отпуске, отдыхает. Пусть спокойно отдыхает.

— Кто вам дал право на самолетной стоянке командовать? — загремел металлический голос Вепренцева в пустом кабинете. Он решил сам дать мне взбучку, и у него это получается не хуже командира. — Думаете, бога за бороду схватили? Теперь тринадцатый номер захотелось?

Лоб у инженера большой, так и прет из-под фуражки.