— Видите ли, товарищ подполковник, я хотел…

— Хотите сказать, что в предрассудки не верите? — перебил инженер. — А кто в них верит? Я? Я ни в бога, ни в черта не верю. Вот в дисциплину — верю и могу побожиться. А то что же это получается: один тринадцатый номер на борту нарисует, другому тогда козу подавай. С бородой и с рогами! Самовольство! Беспорядок! Нет уж, на стоянке я командую. И не позволю!

— При чем здесь предрассудки, пошутил просто.

— Шутить в цирк идите. Там сетку натягивают, и голову себе не разобьете…

Я вышел из кабинета, а следом тяжело ухнул дверью подполковник Вепренцев. Инженер был темнее тучи. Дышал он часто и порывисто. Гнев огнем питается, а огонь кислорода требует.

Вепренцев, конечно, шуток не понимает, хотя и намного старше меня. Правда, когда я пришел на стоянку и увидел на борту истребителя тринадцатый номер, так тоже поразился своему «остроумию».

— Что, стереть номер до сих пор не мог? — набросился я на техника.

— Жду указаний, товарищ командир, — ответил Семен.

— Ишь какой исполнительный! Бога за бороду уже поймал! — продолжал я мысль инженера. — Вмиг сотри номер!

— Это мы сейчас, товарищ командир, — уже застенчиво помялся Ожигов. — Могильный! — крикнул он и застучал кулаком по крылу.

Из-под плоскости вынырнул солдат. Такой же худой, как техник, с черными узкими глазами, с круглой ямочкой на подавшемся вперед подбородке.

— Слушаю вас, товарищ лейтенант технической службы!

— Давайте на склад за ацетоном, будем номер смывать, — приказал Ожигов солдату.

— Слушаюсь, — четко ответил тот и, повернувшись, застучал каблуками сапог по бетону.

— А это кто такой? — спросил я.

— Нового механика нам прислали, товарищ командир.

— А фамилия как?

— Могильный. А что?

— Ничего, так.

«Фамильица… Уж если не повезет, то не повезет…» Действительно, несчастливый этот тринадцатый номер. Из-за него такой кусок дня потерял. Раструбили. Еще и Могильного подослали. Так можно и суеверным сделаться. Вот тебе и предрассудки! А Генка Сафронов от души хохотал. Ему, видите ли, смешно, он один сумел увидеть в шутке долю правды. «И кто меня за язык дернул с этим тринадцатым номером? Шутил, да и вышутил. С юмором плохо дело…»

Домой пришел раздосадованный. Наташа только из роддома вернулась. Рассказывать о случившемся не хотелось. Расстроится, скажет, что я у нее «непутевый», когда замуж выходила, не был таким. И молчать не хотелось. Легче ведь перегорает, когда поделишься с другом.

Покрутился, повертелся, не выдержал — рассказал.

— Люди вроде бы не те стали, — заключил я.

— А может, ты другим становишься? — дрогнувшим голосом спросила жена. — Зазнаешься уже, слышишь?

«Ой-ё-ё…» Это «слышишь» звучало как приговор, даже отвести свой взгляд не позволяло. В ее словах был резон. Наташа словно била из пистолета с закрытыми глазами и точно в «яблочко». И куда ее девичья мягкость девалась. Атакует…

— Конечно, я чувствую себя увереннее и на земле и в воздухе. Тут ничего не поделаешь, так и быть должно, — сознался я.

— Увереннее или самоувереннее? По-моему, последнее. Но ты подумай, у тебя сын растет, мы гордимся тобой, а ты сам как мальчишка. Перестань, Виктор.

Опять атака. Атака дерзкая. Прямо в лоб. Не отвернешь. Так вот откуда они, плохие жены, берутся! Понятно.

— Но это ты брось! Тоже мне еще, нотации взялась читать. И без тебя есть кому прорабатывать! — повысил я голос. Но тут же спохватился. — Ладно, это я так, — добавил уже мягко. И сразу заметил, что поздно.

Действительно, я меняюсь, другим становлюсь: раньше ведь млел от ее голоса, а сейчас?

Глаза у Наташи, всегда светлые и ясные, вдруг потухли. Она молча села на стул, положила маленькие белые кулачки на колени и уставилась на меня. Застыла, затвердела вся. Глядела как сквозь стенку. Только костяные пуговицы на ее голубеньком в белую клеточку халате по-прежнему блестели.

«Ну уж за такие слова теперь мне долго придется отрабатывать. Подхалима, лисицу из себя строить. Разве тут самим собой останешься?»

И все-таки я отвернулся: не хотелось, чтобы жена слабость в моих глазах увидела.

Поговорили, называется. Ласково побранились. И вроде бы чуточку легче стало. Зачем здесь-то зря силы тратить? Наташа права. Оттого и разговора настоящего не получилось. Сознаваться мне не хотелось, что у бывшего «гадкого утенка» от «высокого» полета иногда голова стала кружиться. Наташа все говорит верно. Вот над городом захотелось пройти. Прежде ведь такого желания не было. Раньше летел и думал, как бы над всей землей точно пройти да не сорваться случаем. А тут перед посадкой самолета рот разинул, сел с перелетом и машину остановил у самого обреза бетонки. Еще бы чуть-чуть и… эх, прокачу! И с тринадцатым номером тоже устроил шум в пустой трубе. Теперь вот и с женой разговор скомкал. Непривычным и неудобным я каким-то и для самого себя становлюсь. Кстати, и на стадион перестал бегать, как Генка бегает. Раньше на кольцах, на перекладине крутился, разряд в училище по гимнастике завоевал, значок дали, где-то он у Наташи в коробочке вместе с булавками валяется. Теперь же только детскую коляску с Олежкой и вожу по беговой дорожке. Тоже вид спорта нашел.

Читал я, что один бегун во время состязаний на беговую дорожку в белых подтяжках выходил, чтобы заметным быть. Не похож я на него? Надо хорошенько подумать.

Когда летчик толстеет, дела его начинают худеть. Такое еще нигде не записано. Но если бы меня спросили, кто придумал такие слова, я бы ответил: «Старший лейтенант Виктор Шариков!» Если бы спросили, конечно. Но спрашивают у меня пока совсем другое.

Зеленый автобус, покачиваясь на ухабах, подкатил к домам гарнизона. В утренней тишине протяжно взвизгнули тормоза. Группа офицеров дружно втянулась в дверь автобуса, и мы поехали по сонной улице, глядя на дома в чуть припотевшие окна, чувствуя под рубашками еще не ушедшее тепло своих квартир. Утро выдалось прозрачное и яркое. На горизонте пожаром пламенели верхушки деревьев. В высоком небе застыли узкие розовые стрелы облаков. У входа в столовую нас встретил подполковник Торопов.

— Выспались, ребятки? — приветливо спросил он.

— Выспались! — ответили мы хором.

В зале столовой уже полным-полно офицеров. И большинство — техники. Так уж заведено в авиации: до прихода летчиков на стоянку они должны подготовить самолет к вылету. Поэтому они и встают вместе с петухами: петухи — чтобы петь, а техники — движки греть.

Мы с Генкой сидим за одним столом. И летим с ним в одной паре: он — ведущим, я — ведомым. Я сам попросился летать с ним. Подполковник Малинкин одобрил мое решение.

— Друзья на земле, друзья и в воздухе, — сказал он и провел нашу боевую единицу приказом по части.

Летали мы слаженно, стройно и гармонично. В воздухе я с полуслова понимал Генку, а Генка меня. Бывало, он только о развороте подумает, а я уже машину в крен закладываю, его палец к кнопке выпуска тормозных щитков тянется, а я уже нажал эту кнопку. Чутье у меня появилось такое истребительское. Говорят, когда наша пара над стартом проходила — все глаза на нее таращили, даже техники из-под самолетов вылезали. Проходили в обнимочку: крыло в крыло.

Пышная, с милыми ямочками на щеках официантка Рая подала нам по маленькой сковородочке. В них, словно шипящие солнышки — глазунья. Яичница горячая, а нам надо торопиться. Сегодня начались летно-тактические учения. К нам понаехали посредники. По аэродрому никто шагом не ходит — все бегом, как спортсмены. Гудит, колышится воздух. Дрожит, трепещет земля.

Часто поступают вводные: то «атомный» удар, то «газы», то на взлетную полосу «бомба» упала, то к охраняемому объекту подходят бомбардировщики «противника». Аэродром колесом крутится. Машины растащены по полю, и они теперь «пасутся» в одиночку. Это на случай «атомного» удара. В небо один за другим стартуют истребители на перехват и уничтожение «неприятеля». Самолеты только меняются местами, чтобы не пустела земля, чтобы не пустело небо.