Энди поднялся и посмотрел, что делается наверху. Свет еще горел. Может, викарий вообще не собирается ложиться? Тайный агент достал послание епископа. Он решил рискнуть. Вряд ли в столь поздний час кто-нибудь из домашних спустится вниз.

Увидев знакомый круглый почерк, Энди почувствовал, как соскучился по Лондону — по епископской библиотеке, стряпне толстяка повара, ночным беседам о рыцарях и приключениях. Как не похоже было все это на убогую обстановку дома викария!

Открыв Библию, молодой человек подвинулся поближе к огню, растянулся на животе и взялся за шифровку. Сообщение гласило: (64/1/4/1–7). (60/2/3/1–6). (20/11/5/7–11). (60/2/5)? (46/4/17/1–4). (57/4/1/1–15). «Благодарю Бога моего, всегда вспоминая о тебе. Да не обольстит вас никто никак. Нечестивый падет от нечестия своего. Не помните ли, что я, еще находясь у вас, говорил вам это? Ибо время начаться суду. Итак, братия мои возлюбленные и вожделенные, радость и венец мой, стойте так в Господе, возлюбленные».

Энди нахмурился. Послание встревожило юношу. Он перечитал строки еще раз. Почему епископ так волнуется за его работу? Хотя тон письма был дружелюбным, в нем звучали и тревожные нотки. «Да не обольстит вас никто никак». Почему епископ думает, что кто-то хочет обольстить его? «Не помните ли, что я, еще находясь у вас, говорил вам это?» Энди попытался понять, на какой разговор намекает патрон. Может, речь идет об их споре после суда над Маршаллом Рамсденом? Не исключено. Или епископ беспокоится, что он может привязаться к Кристоферу Мэтьюзу? Или Лода просто вводят в заблуждение?

И к чему это упоминание о времени: «Ибо время начаться суду»? Хочет ли епископ сказать, что срок пребывания в Эденфорде подходит к концу? Но почему? Несмотря на сентиментальную фразу в конце письма, которая не удивила Энди, у него возникло ощущение, что епископ Лод сомневается в нем.

Когда последние дрова в очаге прогорели, оставив лишь мерцающие угли, Энди вложил письмо в Библию и лег на спину, наблюдая за отблесками света на стенах и потолке. Он с любовью думал о епископе, избавившем его от ужасной жизни в Морган-холле. Только два человека пытались спасти Энди: епископ Лод и адмирал Морган. Один звал его к себе, а другой гнал от себя. «Покинуть судно!» — Энди улыбнулся, вспомнив слова деда. Теперь, спустя несколько месяцев после побега из отцовского дома, он не понимал, что держало его в Морган-холле. Пусть поместье достанется Филиппу. Придет время, и Энди построит что-нибудь грандиозное, принадлежащее лишь ему одному, и никто не сможет это отнять.

Конечно, жизнь в Морган-холле скрашивало присутствие дедушки. А смог бы он уехать оттуда, будь старый адмирал еще жив?

«Мне всегда казалось, что от священников мало проку». Разве не так отозвался адмирал о епископе? Энди тихонько засмеялся. Интересно, подружился бы его дед с епископом, если бы они встретились?

«Они так похожи, — думал Энди, — оба пылкие идеалисты, для которых превыше всего слава отечества». Епископ бьется за Англию в церкви, адмирал сражался за нее на море. Оба они одиночки. Ни тот ни другой никогда не имели близких друзей. Правда, у адмирала когда-то, еще до рождения Энди, был Джон Хокинс и Джорджиана, а у епископа есть Тимминс, которого вряд ли можно считать другом, скорее доверенным лицом. У обоих не было никого ближе Энди: он любил их, а они любили его.

И адмирал, и епископ достигли вершин, пройдя нелегкий и долгий путь. Амос Морган был сыном судостроителя, а Лод происходил из семьи торговца тканями. Это особенно восхищало Энди: оба они — сильные люди, несмотря ни на что верившие в свою мечту и старавшиеся любой ценой добиться ее осуществления.

Внезапно Энди замер. Тревожная, лишающая покоя мысль пришла ему в голову. Она охладила его пламенный восторг так же, как вода гасит огонь. Не успел он обдумать ее, как следом возникла еще одна, столь же обескуражившая. Лежа с открытыми глазами, Энди пытался справиться с нахлынувшими на него сомнениями.

Юноша вдруг понял, что он сам, в отличие от адмирала и епископа, не имеет твердых убеждений. Где это видано, чтобы рыцарь не знал, за что он сражается? Епископ борется за сохранение англиканской церкви и готов умереть за свое дело. Адмирал бесстрашно, не жалея жизни, защищал Англию от испанских завоевателей. «А за что сражаюсь я? За Англию? За короля? И против кого я воюю? Кто мой враг? Дедушка ненавидел испанцев, Лод — пуритан. А кого ненавижу я?»

Он вспомнил Маршалла Рамсдена и Мэри Седжвик — и не почувствовал ненависти. А как насчет Кристофера Мэтьюза? Дженни? Нелл? Они тоже враги? Энди трудно было поверить, что они угрожают английской короне. Их требования можно назвать странными, а действия — противозаконными, но на самом деле у пуритан не было ничего общего с подстрекателями к мятежу или бунтовщиками. Энди с беспокойством осознал: он не испытывает неприязни к своим врагам.

Вторая мысль естественным образом вытекала из первой. Он понял, что одинок. У него нет не только дела, за которое он готов отдать жизнь, но и друга-сверстника.

Порой Энди говорил себе, что ему никто не нужен. Но в глубине души молодой человек страстно мечтал о дружбе, возможно, с женщиной, хотя и от товарищеских отношений с мужчинами он бы не отказался. Однако друзей у него не было.

Он завидовал Кристоферу Мэтьюзу — жизнь викария была наполнена любовью. Он любил своих дочерей, и они отвечали ему тем же. У него были близкие друзья, взять хотя бы того же Дэвида Купера, и при этом Мэтьюза любил весь город. Казалось, сам Господь любит его! Энди никогда не встречал человека, который бы так открыто любил Бога и не сомневался, что Бог любит его.

«А кто любит меня? Самые близкие мне люди — епископ и Элиот. А кто еще? Никто. Кого люблю я сам?»

Не найдя ответа на эти вопросы, он почувствовал себя еще более одиноким и опустошенным. Тревожные мысли, как призраки, преследовали Энди всю ночь. Он не имеет убеждений и не знает любви.

Энди ворочался с боку на бок, пока его не сморил сон. Последняя мысль молодого человека была о Нелл Мэтьюз.

Старый деревянный стул заскрипел, когда Нелл выпрямилась, отодвинув тетрадь. Она устало потерла покрасневшие глаза и откинулась на спинку стула. Перед ней лежал дневник, рядом стояла чернильница и валялось гусиное перо. Дневник ждал, когда она оставит в нем запись. Но мысли ее витали далеко. Она думала об Энди Моргане.

— Ну а теперь скажите, что мы можем сделать для Бога сегодня?

Руки Кристофера Мэтьюза лежали на Библии. Он только что — вслед за утренней молитвой — прочел домочадцам небольшой отрывок из Писания. Мэтьюз поочередно посмотрел на сидящих за столом, ожидая ответа.

Энди продолжал размышлять над прочитанным отрывком. В нем Иисус исцелил слепого. Это исцеление вызвало неприятие окружающих, и Энди не понимал, почему. Спросить викария он не осмелился: Нелл снова будет смотреть на него как на непроходимого тупицу. Больше всего в этом отрывке ему понравилось, как Иисус противостоял Своим врагам. Одна из Его фраз произвела на Энди столь сильное впечатление, что ему захотелось записать ее. Забыв о Нелл, он попросил викария прочесть эти слова еще раз. «Мне должно делать дела Пославшего Меня, доколе есть день; приходит ночь, когда никто не может делать»[63]. Иисус должен был сделать Свое дело. Как у его деда и епископа, у Иисуса была миссия, которую нужно исполнить, и никто не мог помешать Ему в этом.

Вот оно: опять миссия. У каждого — своя задача. У всех, кроме Энди.

И вдруг чудесным образом тучи в его голове рассеялись и он увидел, в чем его предназначение. Он понял это. «О чем я мечтал всю жизнь? О славе и приключениях. О жизни рыцаря. Я хотел, чтобы обо мне слагались легенды, дети подражали мне, а мое имя стояло в одном ряду с именами Артура, Ланселота и Гавэйна.

Моя миссия — это я сам! Я должен обрести славу и богатство. Как этого достичь? Почет, славу и богатство распределяет король, значит, я должен добиться признания при дворе. И если за это король потребует пуритан, он их получит».