Вот и сейчас, молодой человек спешил на службу в Кремль. Размещались приказы в больших П-образных палатах на Ивановской площади, построенных еще при царе Борисе. Правое крыло было целиком занято стрелецким, пушкарским и рейтарскими приказами, старшим судьей в которых был царский ближник — окольничий Вельяминов. Пройдя малыми сенями пристроенными к палатам со стороны Москва-реки, Первак добрался до своего присутствия и, перекрестившись на образа, занял место за своим столом. Всего столов было четыре. Первый звался "Московским" и занимался стрелецкими полками, расквартированными в столице. В ведении второго, называемого "Городовым", находились все прочие стрельцы царства. Третий звался "Оружейным" и заведовал всеми мастерскими в стране, занимающимися производством оружия кроме пушек. Раньше был еще "Бронный", но его дела давно передали в Рейтарский приказ, а четвертый стол стал заниматься полками нового строя и получил имя "Солдатский". Вот за этим столом и трудился бывший послушник вместе со старшим подьячим Агафоном Воеводиным. Дел у них было менее других, потому и сидели за столом они только вдвоем. Прочие столоначальники были дьяками и имели в подчинении двух, а то и трех подьячих. Руководил приказом думный дьяк Фадей Селиверстов, а вторым судьей был московский дворянин Семен Квашнин. Впрочем, он, как и первый судья, появлялся в приказе не часто, а лишь когда в том была надобность. Происходил он из тульских боярских детей и ни в жизнь бы не дослужился до таких чинов, кабы не угодил в свое время в плен к свеям вместе с Вельяминовым. Там их взял на службу будущий русский царь Иван Федорович, и с тех пор дела у Квашнина пошли в гору. Как, впрочем, и у всех кто нанялся тогда к чудному немецкому герцогу.

Работа у Первака спорилась, пока старый Агафон задумчиво шлепая губами, перебирал челобитные, парень успел перечитать все поступившие к ним требования, отмечая на вощеной дощечке, куда и сколько надобно всяких припасов и амуниции. Затем, взяв чистый лист бумаги, быстро перенес на него получившуюся цифирь и тут же присыпал песком. Селиверстов, заметив, что молодой подьячий закончил работу, тут же взялся проверять, но не найдя к чему придраться, удовлетворенно цокнул языком.

— Молодец, Первушка, — похвалил он парня немного скрипучим голосом, — быстро управился. Никита Иванович велел сей документ, как готов будет, не мешкая ему доставить. Так что, дуй, одна нога здесь другая там!

— Да ты что, Фадей Фролыч, — испугался тот, — как же я к самому Вельяминову, он же в царских палатах поди…

— Ты что, ополоумел, — удивленно спросил дьяк, — кто тебя такого оборванца в палаты пустит? Ступай сторожевую избу, там он сегодня.

— А может, все же скорохода? — с надеждой в голосе спросил парень, — а то вдруг не поспею…

— Не поспеешь, так батогов попробуешь, каковы они на вкус, — философски заметил руководитель приказа, — да и вязью на грамотах не скороход пишет, а ты болезный. Сколь раз тебе говорено, что это не царские указы. Теперь вот радуйся, заметили дурака. Ступай, говорю, покуда не осерчал!

Делать нечего, пришлось, поклонившись на прощание дьяку, надевать на буйную голову шапку, и бежать куда велено. Сторожевая изба, тоже относилась к их приказу и была местом немного зловещим. Собственно это была никакая не изба, а крепкая башня, в которую привозили злоумышленников, пойманных стрелецкими караулами. Там проводили первое дознание и если подозрения подтверждались, то узников отправляли в разбойный приказ, а то и прямо на съезжую. И хотя никакой вины Первак за собой не чувствовал, а все же сердце немного екало.

— Здорово, чернильная душа, — поприветствовали его знакомые стрельцы, стоящие на часах у ворот, — не сопрел еще в подьячих то?

— И вы здравы будьте, — не стал чиниться парень, — слава богу, на службу не жалуюсь. Окольничий Вельяминов Никита Иванович здесь ли?

— Ой ли, не жалуешься, — ухмыльнулся чернобородый Семен, — кафтан в заплатах, да в чернилах, сапоги худые. В стрельцах то попригляднее ходил! А Вельяминов здесь, тебя дожидается.

— Как, дожидается?

— Да так, уж трижды справляться присылал, не пришел ли Анциферов Первушка, а то на дыбу вздеть некого.

— Да не слушай ты Семку, — усмехнулся второй стрелец, — ступай себе. Предупреждали нас, дескать, с приказа человек будет.

— Спаси Христос, Игнат, — поблагодарил его парень и прошел внутрь.

Обоих судей он нашел на втором ярусе башни, где была устроена оружейная. Вдоль всех стен были встроены полки, на которых лежало множество всякого оружия: фитильные мушкеты и пищали, перемежались с кремневыми карабинами и пистолями. С другой стороны навалом лежали сабли, палаши и связки наконечников для пик и стрелецких бердышей. Посреди стоял большой стол, за которым сидел сам окольничий, а с краешку сиротливо примостился писец и, высунув от усердия язык, записывал то, что ему диктовал расхаживающий вокруг Квашнин.

— Ружей кремневых, лютихской[37] работы три сотни и еще двенадцать, записал ли?

— Записал, батюшка, записал, — кивал писец, продолжая выводить пером буквицы.

— Пистолей, турецких, добрых, — двадцать три.

— Погоди, — прервал их Вельяминов, — не надо их писать. У рейтар оружия не хватает, а тут такое добро!

— А у солдат начальных людей, чем вооружать будем? — попробовал возразить московский дворянин.

— Сами себе сыщут!

— Так может, и кормов им давать не станем, а раздадим мушкеты, да протазаны, глядишь, и проживут, — усмехнулся тот.

— Пошути мне, — беззлобно отозвался окольничий и обернулся к двери: — Кого там нелегкая принесла?

— Я, господине, — поклонился, входя парень, — подьячий Первушка Анциферов, принес росписи.

— Ну, давай, раз принес.

Квашнин принял бумагу, и мельком глянув на нее, сунул писцу. Тот отставил перо и чернильницу развернул росписи и принялся нараспев читать:

— По повелению благоверного государя Ивана Федоровича, в белгородском полку поверстано в солдаты триста сорок шесть душ народу, разного звания, а по скудости тамошней снарядить их нечем, отчего полковник (?) бьет челом, и просит прислать: мушкетов фитильных… не разберу, — пожаловался писец, уж больно мудрено написано.

— Мушкетов — две сотни, шеломов солдатских — три сотни, пик или бердышей — сотню, да протазанов офицерских или хоть полупик с полсотни, — тут же по памяти доложил подьячий.

— Ишь ты запомнил, — не то, хваля, не то, насмехаясь, протянул Квашнин, — а прочее?

Первушка тут же перечислил все до последней гривенки, что только что написал в росписи: зелье пороховое, свинец на пули, сукна на кафтаны и кожи для сапог.

— И впрямь изрядно, — отозвался молчавший до сих пор Вельяминов, — не врал дьяк.

— Тебя в приказ Пушкарев устроил? — продолжал расспрашивать Квашнин.

— Верно, — не стал отпираться парень.

— А он тебе что, сват брат?

— Нет, сирота я.

— Ты из каких Анциферовых будешь? — неожиданно спросил окольничий.

— Степаном батюшку моего звали, — отозвался парень, — он стряпчим был, да сгинул где-то, а матушка в глад померла.

— В стрельцы как попал?

— К посохе прибился, а Анисим Савич, как узнал, что я грамоте разумен к себе взял.

— А я все думаю, где тебя видел? — неожиданно раздавшийся за спиной голос ввел всех присутствующих в ступор.

— Государь!!!

— Государь-государь, — проворчал я глядя на вскочивших Вельяминова и Квашнина и бухнувшегося в ноги писца, и спросил у подьячего — Это ты в лавке у Анисима торговал?

— Было такое, государь, — не стал отпираться с достоинством поклонившийся парень.

— Я же говорю, видел!

— И раньше еще, ваше величество, — вдруг отчаянно выпалил он.

— Это когда же?

— В остроге у Чертопольских ворот.

— Вот как? — немного недоверчиво протянул я, — припоминаю, было там среди посохи два отрока. Один с дурацким лицом…

— Сидорка — выпалил подьячий, — ты еще, государь, послу ляшскому предложил его в зад поцеловать.