С тех пор, как братец Никита прознал о прогулках Алены по Москве, единственным ее развлечением стали посещения немногочисленных подруг. Иногда ее одиночество скрашивала Ефросинья Панина, иногда заглядывала Маша Романова, но чаще всего к ней забегали дочери Анисима Пушкарева: Глафира и Марьюшка. Одних их, конечно, не пускали, но Авдотья была вечно занята по хозяйству, и за девицами приглядывала пожилая холопка, которую обычно тут же спроваживали на кухню, чтобы не мешалась. Оставшись одни, девушки гуляли в саду, качались на качелях, потом шли в девичью примерять наряды и украшения или разглядывать мудреные картинки в заморских книжках.
— Хотела ленты новые, — застенчиво улыбаясь, говорила Глаша, — так все разобрали. В лавке хоть шаром покати, ни камки, ни атласа, ни кисеи. Как с ума все посходили.
— На смотр собираются, дурынды! — смешливо фыркнула Марьюшка, примеряя ярко красные коралловые бусы. — Правда, красиво?
— Дай-ка поправлю, — улыбнулась Алена, — вот так гораздо лучше! А что за смотр?
— Да так, глупости всякие, — смутилась старшая Пушкарева, внезапно припомнившая, о чем говорил батюшка, прежде чем отпустить их с сестрой в гости.
— Вот, примерь это, — протянула ей боярышня богато изукрашенный венец с подвесками.
— Охти мне! — Всплеснула та руками, — не посмею я такую красоту примерить.
— Ничто, примеряй, я хоть посмотрю, как оно выглядит.
Выдержать такое искушения девушка не могла и тут же надела убор. Критически осмотрев подружку, Вельяминова добавила к венцу серьги и ожерелье.
— Глаша, — взвизгнула от восторга Марья, — какая ты красавица!
— Правда?
— Конечно, правда! Жалко зеркала во весь рост нет, про какие мне Ваня рассказывал…
— Во весь рост, нет, — улыбнулась боярышня, — но кое что есть.
С этими словами она вынула из ларца небольшое зеркало в серебряной оправе и протянула его Пушкаревым. Вправду сказать, Глафира и без всяких украшений была чудо как хороша. Тонкие черты лица, белоснежная кожа, не требующая белил, и густые черные волосы, собранные в тугую косу могли, кого угодно лишить покоя, а уж богатом уборе и вовсе выглядела как заморская королевна. Пока она восторженно разглядывала себя в мутноватом зеркальце, ничего не забывающая Алена, наклонилась к девочке и тихонько спросила:
— Так что за смотр?
— Батюшка не велел говорить, — так же тихо отвечала ей она, — ты уж подожди, когда Глашка проболтается.
Боярышня нахмурилась, но тут же придала лицу приветливое выражение и мечтательно заявила глядя на любующуюся собой девушку:
— Надо бы тебе летник, вместо сарафана, или хоть накидку кружевную.
— Да где же ее взять?
— Сказывают в Кукуе любые кружева купить можно…
— У Лизки Лямкиной? Наверное, и у нее все скупили, в чаянии царю понравиться… ой!
— Что с тобой, али укололась?
— Нет, просто…
— Про смотр невест вспомнила?
— Так ты знаешь?
— Господи, да вся Москва только об этом и судачит!
— Слава богу! Ты уж прости меня Аленушка, а только не велели мне говорить, а ты и сама знаешь.
Пока они разговаривали, Маша завладела зеркалом, и критически оглядев сначала себя, а затем сестру с боярышней, заявила:
— Дал же бог кому не надо!
— Ты о чем это?
— О вас, о ком же еще. Тут Ваня, наконец-то надумал бросить свою кикимору заморскую, а вам и дела до того никакого нет! И я, как на грех, мала еще.
— Не говори так, охальная!
— Чего это я охальная?
— Погоди, Марьюшка, — улыбнулась Алена, — ты что же это, сама на смотр собралась?
— Ну, если вы с Глашей не пойдете, так и я сгожусь. Все краше чем эти дурынды квелые!
Самонадеянное заявление девочки было так забавно, что подружки не удержались от смеха, причем Машка смеялась громче всех. Наконец, отсмеявшись, Глаша серьезно сказала сестре:
— Перестань глупости болтать, не по чину нам в царские палаты!
— Я-то может, и глупости говорю, а вот кое-кто их делает.
— Ты про кого это?
— Да уж, не про тебя сестрица. Ты у нас по Первушке-подьячему сохнешь, а вот…
— Машка!!!
— Молчу-молчу. Ой, а что это за шум, не Никита ли Иваныч домой пожаловали? Глаша, пора нам!
Когда окольничий, тяжело ступая, зашел на половину сестры, подружек уже не было, а Алена задумчиво перебирала разложенные вокруг нее украшения. Брат немного потоптался, не зная с чего начать разговор, потом вздохнул, и хотел уже было выйти, но так и остался на пороге.
— Гляди ка, сколько приданного, — нашелся он, наконец, — надела бы убор какой, покрасовалась.
— На смотр и надену, братец мой милый, — кротко улыбнувшись, отвечала она ему.
— Прознала-таки! — вздохнул Никита.
— А ты что думал?
— Да ничего я не думал.
— А почто молчал?
— Тебя, дурочку, уберечь хотел!
— От судьбы не убережешь.
— Он и не развелся еще…
Взгляд сестры буквально облил окольничего пренебрежением к его доводу, так что он разозлился. Однако говорить правду было нельзя, и Вельяминов попытался найти отговорку.
— Аленушка, мы с тобой сироты. А для царской невесты род сильный важен, чтобы вся родня за государя была.
— И казну расхищать большим родом, куда как способнее, — охотно согласилась с ним она.
— Да что же это такое! — вскипел царский ближник, — не пойдешь на смотр, вот тебе и весь сказ!
— Никитушка, братец ты мой любимый, чтобы ты ни велел, я твоей воле покорна, но знай: на всем белом свете, только он один для меня, и для него только я одна!
— Что?!!! — взревел окончательно взбешенный Вельяминов, — да ты хоть знаешь сколько у него баб было?
— А я не баба, а суженая!
Царский лекарь Пьер О" Коннор, жительство имел в собственном доме посреди Иноземной слободы. Как и большинство строений в Кукуе он был двухэтажным. Нижний занимала аптека, а на верху жил сам достопочтенный доктор. Несмотря на положение лейб-медика в Кремле он бывал не часто, ибо государь, по своему обыкновению, нагрузил его службой. Во-первых, медикуса обязали взять трех учеников, коих он должен был обучить своему искусству, а также латыни и изготовлению лекарств. Во-вторых, его обязали читать лекции по медицине и анатомии в Славяно-Греко-Латинской академии. Разумеется, курс был весьма ограниченным, но какие-то основы бурсаки получали. В-третьих, именно О" Коннор обучал полковых цирюльников для царского войска. Должность эту ввели совсем недавно, обученных людей катастрофически не хватало, и работы было много. Впрочем, Пьер довольно быстро вышел из положения. Учеников он обучал в процессе лечения пациентов, а они в свою очередь натаскивали цирюльников. Когда страждущих было немного, обучающиеся переписывали труды Галена или Парацельса выписанные специально для них по приказу царя, постигая, таким образом, теорию. Правда, годился такой способ только для трудов написанных по-латыни, которую ученики кое-как знали. С сочинениями же господина Амбруаза Паре, написанными по-французски было сложнее, ибо этот язык знал только сам мэтр.
Утро достопочтенного лейб-медика началось как обычно. Проснувшись в отвратительном расположении духа, Пьер встал и с отвращением посмотрел на окружавшую его реальность. Накануне, он побывал с визитом у Финегана и вернулся за полночь. Проклятый рыжий ирландец был здоров как бык, и зачем он регулярно вызывал к себе врача, было решительно непонятно. Впрочем, поскольку за визит платили полновесной монетой, он не возражал, однако оборотной стороной было угощение крепким ирландский виски, от которого ужасно болела голова по утрам. К тому же, О" Коннор откровенно недолюбливал англичан и служивший у них Финеган был для него ренегатом. С другой стороны, уроженцев страны святого Патрика в Москве не много, а у этого хоть водится приличная выпивка. Хотя, та вчерашняя была не очень…
Спустившись вниз, Пьер придирчиво осмотрел аптеку и тяжело вздохнул. Придраться было решительно не к чему. Полы выдраены, полки протерты, снадобья аккуратно разложены, а русские ученики подобострастно взирали на своего учителя. Припомнив, что не далее как сегодня ночью они видели своего учителя в совершенно непотребном состоянии, мэтр поморщился, но говорить ничего не стал. Старший из учеников, коренастый бурсак со странным русским именем Антип, тут же подал наставнику ковш с ядреным квасом, который он немедленно выпил. Строго говоря, О" Коннор полагал этот напиток варварским, однако будучи практиком, не мог не отметить благотворного его действия в некоторых случаях. Выпив это своеобразное снадобье, лекарь немного повеселел и нашел таки силы спросить:
