— Анисим, — спросил я Пушкарева, показывая ему довольно причудливо изогнутый железный штырь, — ты не знаешь, зачем эта штука?

— Так это, — задумчиво пробормотал стрелец, — ее видать раскалять надобно.

— Это-то понятно, а зачем?

— Должно в задницу совать!

— Что, правда? Никогда бы не подумал!

Наши рассуждения произвели на схваченного татя совершенно ошеломляющее впечатление и он, каким-то невероятным усилием выплюнув свой кляп жалобно завопил:

— Помилуйте, бояре!

— Да не ори ты, — отмахнулся от него Пушкарев и, повернувшись к Панину немного дурашливо посоветовал: — Федор Семенович, ты не тот крюк на цепь одел. Этим за ребра цепляют, а на первый допрос положено за руки!

— Бояре, смилуйтесь!

— Ну чего ты орешь, — попытался я урезонить Охрима, — не видишь, мы еще не начали.

— Господине, мой добрый, — завыл подследственный, — почто терзать меня хотите, я и так вам все расскажу!

— Брешешь! — авторитетно заявил ему Анисим.

— Христом-богом клянусь! Все скажу, как на духу, ничего не потаю!

— Ну, тогда рассказывай.

— Что рассказывать то боярин?

— Да все и рассказывай, а начни, пожалуй, с того откуда на твоем дворе тати убитые взялись?

— Это не тати, боярин, это боевые холопы господина Телятевского.

— Врешь поди! Хочешь порядочного человека оклеветать, чтобы самому из воды сухим выйти.

— Ей богу, не вру.

— Ну, пусть так, а отчего они в твоем дворе, а не в каком ином?

— Так торговлишку я Телятевским, какую-никакую веду. Вот его люди дорожку к моему терему и знают. Привезли под утро сих покойничков, а где и кто их побил, богородицей клянусь, не ведаю!

— А каким товаром, ты торгуешь, мил человек?

— Так всяким, какой бог пошлет.

— Федя, — обернулся я к Панину, — много ли добра у сего "божьего человека" в закромах?

— Да уж, немало. Сукна всякие, мягкая рухлядь[47], кожи, ремни, жито, овес, крицы железные… да чего только нет!

— Стало быть, ты, пес, краденым торгуешь?

— Нет, боярин! Нету на мне вины, знать не знаю, ведать не ведаю…

— Анисим, а это что за щипцы?

— Так это, наверное, отрывать чтобы…

— Что отрывать то?

Пушкарев с кривой усмешкой подошел ко мне и прошептал на ухо предполагаемое назначение инструмента, красноречиво показывая на пах задержанного.

— Боярин, — снова заголосил Охрим, сообразив что дело может кончиться худо, — так если господин Телятевский со своими холопами и поозоровал где, так я-то тут при чем? Невиноватый я!!!

До пыточных инструментов у нас дело так и не дошло. Подследственный по упиравшись еще немного рассказал все что знал: Где ухоронки с наиболее ценным добром. Где у Телятевского еще есть дворы, купленные на подставных лиц. Единственно он не знал, где его господин прячется сейчас. Слыхал лишь, что у какого-то "большого боярина", но у кого "не ведал, хоть режь". В общем, через некоторое время мы вышли из подвала и без сил опустились на принесенную нам скамью. Анисим оглядев наши серые лица, громко хмыкнул, дескать, хреновые из нас заплечных дел мастера. Возразить было нечего, палаческие инструменты внушали нам едва ли не большее отвращение, нежели ужас подследственному, и каждый, в глубине души, был рад, что не пришлось их применить. Никто из нас, разумеется, не был чистоплюем, век не тот на дворе. Но одно дело, разговорить пленного во время боевых действий, а другое… хотя кого я обманываю? Нет никакой разницы!

Обмякшего и не верившего что остался целым Охрима утащили в камеру, а в пыточную с деловым видом отправился благообразный старичок с добрыми глазами. Какое-то время он пропадал там, очевидно, наводя порядок и складывая разобранные нами пыточные орудия, а вернувшись, с назидательным видом заявил:

— На первый раз все верно сделали, инструмент злодею показали, а пытать не стали. Так и верно, так и положено!

— Это кто такой грамотный? — лениво поинтересовался я.

— Кат тутошний, — отозвался Никита.

— Кат… в смысле тут, что, палач есть?

— Конечно, все как у людей.

— И ты знал?

— В своих приказах я всех знаю.

Пока я соображал, как бы пообиднее отматерить своего верного окольничего, сообразивший, в чем дело Анисим согнулся от хохота. Потом, к нему присоединился Федька, а за ними махнув рукой, стал смеяться и я. И только Вельяминов удивленно посмотрев на нас, с недоумением сказал:

— Я думал, ты сам хочешь попробовать… для тайности!

Так уж заведено, что день русского царя должен начинаться с церковной службы и ею же и заканчиваться. Увы, я наверное не слишком хороший христианин, потому что следовать этому правилу у меня не очень то получается. Не то чтобы я противился, просто так само выходит. Вот и вчера не вышло, пока все необходимые распоряжения раздал, пока вернулись люди посланные разыскивать Телятевского, пока я их одного за другим выслушал, потом надо было навестить Кукуй и простится с беднягой фон Визеном. Приведенное в относительный порядок тело майора находилось в лютеранской кирхе. Возле гроба сидела его жена — бледная худая женщина с заплаканным лицом, и дети, четырнадцатилетняя Эрика и восьмилетний Август. Увидев меня, вдова поднялась и попыталась поклониться, но как видно силы ее уже были на исходе, и бедная женщина едва не свалилась на пол.

— Не надо вставать, фрау Гедвига, — припомнил я ее имя, — вам нужно беречь силы.

— Ах, ваше величество так добры к нашей семье, — пролепетала она слабым голосом, — ваш приход большая честь…

— Ваш муж погиб на моей службе, — мягко прервал я ее, — это самое малое, что я могу для вас сделать.

— Мой бедный Михель так гордился тем, что служит вашему величеству. — Всхлипнула она, — Боже, как мы теперь будем жить!

— Вам не о чем беспокоиться, фрау Гедвига, ваши дети — мои дети. Я позабочусь, чтобы вы ни в чем не нуждались.

— Благослови вас бог, Эрика, Август, благодарите его величество!

— Благослови вас бог, государь, — всхлипывая, отозвалась девочка, а мальчик плотно сжал губы и ограничился поклоном.

— Святой отец, — обернулся я к пастору, — позаботьтесь, чтобы все было пристойно.

Видеть семью фон Визена было невмоготу, и я поспешил выйти из кирхи. Остановившись на пороге и вздохнув полной грудью, я собирался уже вскочить на коня, но заметил, что в толпе местных жителей стоят старый Фриц и Лизхен с маленькой Мартой. Не обращая внимания на любопытные взгляды, я подошел к ним.

— Давно вы здесь?

— Мы знали, что вы непременно придете попрощаться с господином майором, — чуть дребезжащим голосом пояснил старый Фриц. — Сказать по правде, я полагал, что лучше подождать вас дома, но Элизабет настояла, и я пошел с ними.

— Ты не ошибся, старина, но почему вы не стали ждать меня.

— Прошу меня простить, ваше величество, — присела в книксене Лизхен, — но я боялась, что вы опять не пожелаете навестить нас.

— У меня было много дел.

— О, не подумайте, я никогда бы не осмелилась упрекать вас, но…

— Что, но?

— Я боюсь.

— Боишься, но чего?

— Всего, мой господин. Я никогда не была трусихой, да и профессия маркитантки не для робких… но теперь я боюсь! Боюсь всего. Того что вы больше не придете и мы с малышкой Мартой останемся одни. Того что ваши подданные сделают что-нибудь ужасное с нами. Мы совсем чужие в этой стране и я постоянно боюсь, что с нами что-то случится.

— Что ты хочешь Лизхен? — устало спросил я свою многолетнюю любовницу.

— Наверное, не стоит вести такие разговоры на улице, — ворчливо прервал нас старый Фриц. — У местных скоро уши отвалятся от любопытства.

— К черту любопытных! Раз уж вы пришли сюда, я хочу знать, что вам нужно?

— Скажите, Иоганн, — помялась Лизхен и пытливо взглянула мне в глаза, — вы ведь не собирались сегодня навещать нас?

— Что за вопрос.

— Вы даже не попытались меня опровергнуть… значит это, правда.