— Полно, Лиза, что за идеи тебе приходят в голову!

— Иоганн, я хочу уехать. Я очень боюсь за себя и за маленькую Марту. Два года назад, когда Анна уговорила Карла уехать, я думала что она дура. Вы ведь благоволили к ней, да и Карл был у вас на хорошем счету, а его кузен того и гляди станет генералом. Но она уговорила его все бросить и вернуться в Германию. И вот теперь я понимаю, что это я дура, а Анна все сделал правильно. Может быть, Карл не сделает такой карьеры, как Хайнц, но они будут иметь свой дом, семью и спокойную жизнь.

— Ты хочешь спокойной жизни?

— Да хочу, для себя и для дочери. Разве это так много?

— Послушай меня, девочка, если ты хочешь уехать, то я не стану тебя задерживать. Я знаю, ты кое-что скопила и вполне сможешь устроиться на новом месте и жить припеваючи. Но я ни за что не позволю тебе увезти дочь. У меня слишком много врагов, и если хоть кто-нибудь догадается кто отец малышки Марты, я не дам за вашу жизнь и медной полушки. Эти люди никогда не решаться бросить мне открытый вызов, но с удовольствием отыграются на вас. Ты боишься, и я это понимаю, но если вы не будете рядом со мной я не смогу защитить вас.

Закончив говорить, я наклонился и подхватил девочку на руки. Обычно она дичилась меня и старалась вырваться, если я пытался приласкать ее, но на этот раз малышка была на удивление смирной и лишь удивленно моргала своими пронзительно голубыми глазками. Поцеловав дочку, я вернул ее на землю и, вернувшись к коновязи, вскочил в седло.

— Если Анна хотела спокойно жизни, — сказал я Лизхен на прощание, — то она сделала чертовски неудачный выбор.

— Три фальконета добрых немецкой работы в две с половиной гривенки, а к ним ядер каменных сто двадцать и еще шесть, а железных кованых — пять десятков и три. Записал ли?

— Записал, боярин.

— Две медные пищали в гривенку с четвертью, а к ним ядер каменных нет вовсе, а железных двадцать три.

— … двадцать три, — как эхо повторил Первушка.

— Пушка бронзовая в шесть гривен и три четверти, а ядер к ней каменных три десятка ровно, а кованых столько же, а всего шесть десятков.

— … шесть десятков.

— Быстро пишешь, молодец!

— Благодарствую, боярин.

— Сколь раз тебе говорено, раб божий Акакий, не боярин я!

— Так это пока, Анисим Савич, всякому известно, что ты вот-вот головой стремянного полка станешь, а это уже все равно что стольник, а стольника до боярина совсем недалече.

— Ну и дурень, тебе-то какая с того выгода? Нешто ты не понимаешь, что стань я боярином, то дочку свою за тебя — голодранца нипочем не выдам?

— На все воля божья, Анисим Савич, а только и я не всегда голодранцем буду. Меня государь обещал к себе писарем взять, так глядишь, и в дьяки выйду.

— Эва как! Только тебя в дьяках и не хватало. — Усмехнулся Пушкарев, слушая Первушку. — И не в писари, а в секретари… хотя, где тебе убогому! Государь с тех пор как Манфреда похоронил никого к своим делам так близко и не подпустил.

— А кто этот Ман… Манфред?

— Кто-кто, да уж не тебе чета бестолковому. Ученый человек был, хоть и невелик летами. Видом тоже неказист, но разумен страсть! Хошь тебе по-французски, хошь по-немецки, хошь по-латыни. Все превзошел!

— А по-русски писал?

— По нашему, врать не буду, неумел он, только ведь будь он жив, ему куда проще было бы одному языку уразуметь, чем тебе четырем! Ладно, заболтался я с тобой, бери роспись да дуй в Можайск к воеводе князю Пожарскому. Скажи, де, государь велел пушки у ляхов захваченные ему в крепость передать со всем припасом и зельем пороховым. Пусть к делу пристроит, на стенах али еще где.

— Как прикажешь, бо…

— Да что же это за наказание такое! Сколь раз тебе говорено, не называть меня эдак, а то ведь, чего доброго, услышит кто, греха ведь не оберешься…

— Да я же только из почтения, Анисим Савич, и только наедине, нешто я без понятия…

— Ступай, сказано тебе! И чтобы одна нога там, а другая здесь!

Первушка опрометью бросился прочь из шатра игравшего роль походной канцелярии, где он в последнее время подвизался. Когда государь повелел ему отправляться с ним в поход, парень понял что поймал жар-птицу за хвост и если не оплошает, то пойти может куда как далеко. Грамотку надо написать? Анциферов тут как тут! Сбегать куда? Пока рынды да податни бранясь и толкаясь, спорят меж собой кому сие по чину, Первушка уже управился. Получалось, вправду сказать, не всегда хорошо, но усердие юноши заметили и оценили. Вот только в набег на Владислава его не взяли, но как вернулись, тут же усадили писать роспись захваченного в бою у ляхов. Судя по добыче, царские ратники одержали верх в немалой битве, однако глядя на то, как резво они вернулись и сразу же встали под защиту укреплений, сил у польского королевича было еще куда как много.

Выбежав, он едва не сбил с ног своего нового приятеля — Яна Корбута. По совести говоря, поначалу парень смотрел на литвинского полоняника с опаской. Однако со временем они подружились, тем более как оказалось, Янек был из православной шляхты, то есть не совсем басурманин.

— Примус[48], - воскликнул Ян, сияя счастливыми глазами, — она здесь!

— Кто она то? — удивился Анциферов, которого Корбут называл то Примусом, перекладывая его прозвище на латынь, то Незлобом[49] переводя крестовое имя с греческого, на что парень, уважая ученость нового приятеля, никогда не обижался.

— Богиня моих грез, королева моих снов, владычица моих мыслей!

— Агнешка что ли? — сообразил Первак, поскольку новый друг успел прожужжать все уши о предмете своей страсти.

— Да, великолепная, несравненная панна Агнешка Карнковска, самая прекрасная девушка во всей Речи Посполитой!

— Ишь ты, — озадаченно хмыкнул Анциферов, которому любопытно было взглянуть на первую польскую красавицу, но роспись в Можайск сама не отнесется, и хочешь не хочешь, надо было бежать. — Слушай Ян, мне теперь недосуг, а как вернусь, так покажешь мне свою зазнобу.

Быстро выпалив это, парень кинулся к коновязи и, птицей взлетев в седло одной из лошадей, поскакал в город. Оставшись один, Янек шел не разбирая дороги продолжая блаженно улыбаться. Судьба до сих пор не часто баловала сироту, так что неожиданное пленение молодой человек воспринял как очередной ее удар. Что проку возмущаться по поводу непогоды или напротив — жаркого солнца? От твоих стенаний все равно ничего не изменится! Впрочем, положа руку на сердце, жизнь его если и переменилась, то уж никак не к худшему. Захвативший его Михальский вечно где-то пропадал и передал своего пленника самому царю. Тот пару раз, поговорив с ним, казалось, совсем потерял интерес и поручил его попечению Анциферова. Поначалу они смотрели друг на дружку с подозрением, но потом сошлись. Спали под одной телегой, ели из одного котелка, пили из одной чаши. Первак рассказывал Янеку о Москве, а тот ему о Вильно, Кракове и других городах, в которых ему довелось побывать. Никто в московитском лагере не заставлял Корбута работать, не помыкал им и уж тем более не оскорблял. Разве что часовые.

— Куды прешь, зараза? — Вывел литвина из задумчивости зычный голос караульного, разом напомнив, что он в плену.

— Человек образованный, сказал бы: "кво вадис, инфекция[50]", — назидательным тоном ответил он здоровенному стрельцу, чтобы не показать испуга.

— А будешь лаяться по непонятному, в рыло дам! — Широко улыбнувшись, посулил ему часовой.

— О времена, о нравы! — Воскликнул патетически Корбут, но испытывать судьбу более не стал и опасливо покосившись на пудовые кулаки караульного повернул назад.

Первушка тем временем доскакал до города и в воротах наткнулся на Пожарского, который в сопровождении челяди куда-то направлялся. По военному времени, князь и его спутники были в бронях, только у самого Дмитрия Михайловича вместо шлема на голове была обычная шапка с соболиной опушкой.