Последние двадцать минут восхождения истощили все его физические и душевные силы. Мэллори действовал, как заведенный механизм.

Без усилия перехватывая веревку своими мощными руками, Андреа повис над гладким козырьком выступа. Ноги его болтались в воздухе без всякой опоры. Увешанный тяжелыми мотками веревок, с крючьями, торчащими во все стороны из-за пояса, он походил на опереточного корсиканского бандита. Легко подтянувшись, грек оказался рядом с Мэллори. Втиснувшись в расщелину, вытер мокрый лоб и широко улыбнулся.

Мэллори улыбнулся ему в ответ. На месте Андреа должен был находиться Стивенс, но тот еще не успел оправиться от шока и потерял много крови. Чтобы замыкать цепочку, сматывать веревки и вынимать крючья с целью замести все следы, нужен первоклассный альпинист, внушил лейтенанту Мэллори. Тот неохотно согласился, но по лицу его было видно, что юноша уязвлен. Мэллори был рад, что не поддался чувству жалости: несомненно, Стивенс первоклассный альпинист, но здесь нужен был не альпинист, а человек-лестница. Не раз во время подъема он вставал то на спину Андреа, то на плечи, то на поднятые ладони, а однажды с десяток секунд — на ногах его были окованные железом башмаки — встал на голову грека. Но тот ни разу не возмутился и не пошатнулся. Андреа был несгибаем и прочен, как скала, на которой он стоял. Андреа с самого вечера трудился как вол, выполняя столько работы, какая не под силу и двоим. Однако незаметно, чтобы грек особенно устал.

Капитан кивнул в сторону расщелины, потом вверх, где на фоне неба, освещенного тусклыми звездами, виднелись прямоугольные очертания устья расщелины. Наклонясь, шепнул Андреа в самое ухо:

— Каких-то шесть метров осталось. Сущий пустяк. — Голос его звучал хрипло, прерывисто. — Похоже, расщелина выходит прямо на вершину. Посмотрев на гребень, Андреа молча кивнул.

— Снял бы ты ботинки, — посоветовал Мэллори. — Да и крючья придется вставлять руками.

— В такую-то ночь? При таком ветре, дожде, в кромешной тьме, на отвесном утесе? — бесстрастным, без тени удивления голосом произнес грек. Оба так долго служили вместе, что научились понимать друг друга с полуслова.

Мэллори кивнул. Подождал, пока товарищ вставит крюк, пропустит через отверстие и закрепит веревку. Другой ее конец, длиной сто двадцать метров, спускался вниз, где на уступе расположились остальные члены диверсионной группы.

Сняв ботинки и отцепив крючья, Андреа привязал их к веревке, отстегнул обоюдоострый метательный нож в кожаном футляре, укрепленном на плече, и, взглянув на Мэллори, кивнул в ответ.

Первые три метра все шло как по маслу. Упираясь спиной и ладонями в скалу и ногами в одних носках в противоположный край расщелины, Мэллори поднимался до тех пор, пока расщелина не расширилась. Сначала, растерявшись, новозеландец уперся ногами в противоположный ее край и вставил крюк как можно выше.

Схватившись за него обеими руками, нащупал пальцами ног неровность и встал. Спустя две минуты пальцы его зацепились за осыпающийся край утеса.

Привычными движениями пальцев Мэллори удалил с поверхности скалы почву, траву, мелкие камешки и наконец добрался до коренной породы. Упершись коленом, осторожно приподнял голову и застыл как вкопанный, весь превратясь в зрение и слух. Лишь сейчас он осознал свою беспомощность и пожалел, что не взял у Миллера пистолет с глушителем.

В темноте на фоне панорамы гор смутно вырисовывались плавные и резкие очертания холмов и ложбин. Зрелище это, поначалу нечеткое и непонятное, стало вдруг мучительно знакомым. И тут Мэллори понял, в чем дело. Именно так описывал мосье Влакос эту картину: узкая голая полоска земли, идущая параллельно утесу, позади нее — нагромождение огромных валунов, за ними крутые холмы с щебенистой осыпью у подножия.

Наконец-то им повезло, и еще как! Не располагая никакими средствами судовождения, вышли точно на остров, причем в том самом месте, где неприятель не выставил постов. Ведь немцы считали, что подняться на эти отвесные скалы невозможно!

Мэллори захлестнуло чувство облегчения и радости. Опершись о поверхность скалы, новозеландец вылез наполовину и тут же обмер.

Один из валунов зашевелился. До пятна было не больше восьми метров. Отделившись от земли, пятно это начало приближаться к краю утеса. Знакомая фигура — высокие штиблеты, шинель под непромокаемой накидкой, высокий шлем. Черт бы набрал Влакоса! И Дженсена! И этих всезнаек из разведки, развалившихся в своих креслах. Дают ложную информацию и посылают людей на верную смерть! Да и сам хорош, ведь знал же, что надо быть начеку.

Первые две-три секунды Мэллори лежал словно парализованный. Держа карабин наизготовку, солдат уже сделал несколько шагов. Он наклонил голову, вслушиваясь в вой ветра и шум прибоя, и силился понять, какой же звук заставил его насторожиться. Оцепенение прошло, мозг Мэллори заработал вновь.

Выбраться наверх равносильно самоубийству. Десять против одного, что часовой услышит, как он карабкается, и застрелит в упор, ведь у него нет ни оружия, ни сил, чтобы вступить в схватку с вооруженным противником. Придется спуститься вниз. Но ведь ночью боковое зрение острее, чем прямое. Стоит часовому повернуть голову, и тогда конец: у края утеса немец сразу заметит силуэт.

Затаив дыхание, Мэллори осторожно сполз вниз. Часовой продолжал идти, направляясь к точке метрах в пяти от новозеландца. Капитан убрал голову, зацепясь кончиками пальцев за край скалы.

— В чем дело? — спросил Андреа в самое ухо Мэллори.

— Часовой, — прошептал тот в ответ. — Заподозрил что-то неладное.

Неожиданно отпрянув, Мэллори прижался к скале, Андреа последовал его примеру. Сноп света, резавший глаза, освещал край утеса, приближаясь с каждой секундой. Судя по углу наклона, немец держался в полуметре с небольшим от обрыва. В такую ветреную ночь идти по осыпающемуся краю рискованно. А, вероятнее всего, он опасался, как бы не появились из мрака две руки и не сбросили его со стодвадцатиметровой высоты на камни и рифы.

Светящийся сноп приближался с каждой секундой. Даже под таким углом часовой непременно заметит их. Неожиданно Мэллори понял: немец не просто осторожен, он знает, что кто-то тут прячется. Он не прекратит поиски, пока не найдет пришельцев. И помешать ему они бессильны… Андреа вновь наклонился к уху капитана.

— Камень, — прошептал он. — Брось в сторону от часового.

Мэллори стал лихорадочно шарить правой рукой по поверхности скалы. Почва, корни травы, песчинки… Ни камешка, хотя бы с гальку величиной. Андреа сунул ему в руку что-то гладкое и холодное. Болван, как он сам не мог догадаться, ведь у него за поясом осталась пара крючьев.

Размахнувшись, капитан швырнул крюк в темноту. Прошла секунда, вторая. Он решил, что промахнулся. Еще мгновение, и фонарь осветит плечи Андреа, но тут послышался звон крюка, отскочившего от валуна. Луч дрогнул, метнулся в темноту и, описав дугу, уперся в груду валунов. Секунду спустя часовой кинулся в ту сторону, скользя и спотыкаясь. В свете фонаря поблескивал ствол карабина. Не успел немец отбежать и десятка метров, как Андреа вскочил на край утеса и, похожий на большую черную кошку, бесшумными шагами прокрался к ближнему валуну и затаился, слившись с мраком.

Находясь метрах в двадцати от Андреа, часовой, с опаской озираясь, осветил камни. Грек дважды ударил рукояткой ножа о валун. Солдат круто обернулся и кинулся назад, путаясь в полах шинели. При свете фонаря Мэллори разглядел бледное, искаженное страхом лицо, расширенные глаза. Зрелище это не увязывалось с воинственным обликом гладиатора, который придавал солдату его стальной шлем. Какие мысли пронеслись в голове часового, услышавшего какой-то шум у обрыва, звон металла то в одном, то в другом конце каменной гряды на этом враждебном острове в эту жуткую ночь? Сердце у Мэллори сжалось. Ведь немец такой же человек; он чей-то муж, брат или сын, любимый близкими. Он лишь добросовестно делает свое грязное и опасное дело, подчиняясь приказу. Его терзает чувство тревоги и страха. Но жить ему осталось несколько секунд… Рассчитав время и расстояние, Мэллори поднял голову.