К полудню площадь перед храмом (попросту — относительно ровная небольшая каменная площадка) была заполнена громогласно гомонящей толпой. Половина из пришедших полюбоваться на порку были уже пьяны. Люди толкались у торговых палаток, установленных поодаль, где продавалось или выменивалось на продукты и звериные шкуры вино по такой цене, что в другой день никто бы и не подумал ее платить. Толкались и возле балаганов, которые уже понемногу, один за другим, начинали сворачиваться — ибо наступало время главного представления.

На помосте, возвышающемся над землей на высоту человеческого роста, крепенький мужичок не из местных, облаченный лишь в короткие штаны и кожаный фартук, замачивал в деревянной бадье с рассолом с полдесятка плеток, извлекая их поочереди из большого мешка. Плетки, с короткими рукоятками и довольно длинными узкими ремешками, вовсе не выглядели устрашающими, но, когда мужичок, проверяя, резко взмахнул одной из них в воздухе, как-то по-особому захлестнув рукой, ремешок свистнул так остро-пронзительно, что ближайшие к помосту мужики невольно поежились. Мужичок, заметив это, мотнул круглой, коротко остриженной головой и засмеялся.

В «Золотой кобыле» готовили две телеги. На одной решили везти связанного Кая, на другой Сэма в сопровождении двух доброхотов, которым Карл пообещал бесплатную выпивку. В суматохе отправки процессии мало кто обратил внимание на четырех всадников, въехавших во двор харчевни. Да и сами всадники, укрытые длинными и просторными дорожными плащами, вроде бы не особенно интересовались происходящим.

Эти четверо, не торопясь, спешились с крепконогих низкорослых коней, тяжело нагруженных большими тюками. Двое — мужчины среднего возраста — занялись конями, остальные — высокий сухопарый старик с аккуратно подстриженной седой бородой и длинноволосый юноша, чьего лица, должно быть, еще никогда не касалась бритва, — перекинувшись парой слов, разошлись в разные стороны. Юноша отправился в харчевню, очевидно, распоряжаться насчет обеда и постоя, а седобородый, совсем по-стариковски крякнув, присел рядом с пьяненьким мужиком из Лысых Холмов по имени Гог, с кружкой пива в руках отдыхавшим на бревне в сторонке от шумных сборов.

Неизвестно, о чем заговорил с Гогом старик, но уже спустя минуту Гог, дружески обняв старика за плечи, что-то горячо шептал тому на ухо, а еще через пару минут принялся совать незнакомцу свою кружку.

В то же самое время юноша в трапезной харчевни, расплачиваясь с Лыбкой за постой, задержался у стойки немного дольше, чем требовалось, чтобы просто отдать деньги и обменяться необходимыми фразами.

Вернувшись во двор, юноша нашел старика. О чем-то коротко посовещавшись, они взлетели на коней, с которых их товарищи успели снять тюки, выехали за ворота и поскакали по направлению к Лысым Холмам.

Очень скоро они оказались у храма Нэлы. Толпа, сгрудившаяся на площади, возбужденно гудела, потому что до начала порки времени оставалось совсем немного. Тем не менее чужаки не кинулись в толпу отвоевывать у деревенских зевак места, с которых лучше видно помост, как, наверное, следовало бы ожидать. Старик направился к палатке, где торговали вином, приобрел целый кувшин, беспечно пристукнув по прилавку кошелем, набитым серебряными монетами, чем моментально заслужил доверие и уважение располагавшейся неподалеку подпитой компании.

Юноша же, которого отправившийся промочить горло старик оставил присматривать за лошадьми, приказом старшего товарища пренебрег. Да и кто бы на его месте поступил иначе, если проходящая мимо девушка послала в его сторону игривый взгляд, качнув при этом не по летам налитыми бедрами?

Устремившись вслед за деревенской кокеткой, парень тут же нарвался на ее мамашу, покупавшую в одной из палаток сахарный пряник. Мамаша, отвесив расшалившейся дочери леща, обрушила на несостоявшегося ухажера гневную отповедь. И верно: кому ж понравится, когда к твоей кровинушке льнет какой-то нездешний прохвост? Но юноша, хоть и смутился сначала, не отступил. Отвесив толстозадой бабище учтивый поклон, он изъявил готовность расплатиться за пряник и, облокотившись о прилавок, завел длинную речь, по окончании которой бабища гыгыкала и стреляла глазками не хуже своей малолетней вертихвостки.

Впрочем, с крестьянкой юноша проговорил недолго. Откланявшись и украдкой послав воздушный поцелуй ее дочери, которая, разобидевшись, крутилась неподалеку, он поспешно возвратился к коням, где его уже поджидал старик с кружкой вина в руках.

Должно быть, крепкое вино ударило в голову седобородому, потому что ругаться на юношу за отлучку он не стал, а, напротив, выслушав, потрепал по плечу.

Потом над толпой пролетел зычный голос, призывающий к тишине, и все до одного зеваки обернулись к помосту, где стоял, уперев руки в бока, здоровенный чернобородый мужик, одетый в косматую куртку из шкуры черного барана и поэтому очень похожий на лесного медведя.

— Здешний деревенский староста, — шепнул юноша старику, — Маралом зовут.

Старик кивнул.

— И вот что интересно, — сказал он, погладив бороду. — Почти все знают истину, но предпочитают тот вариант, который для них более удобен. Люди… — тихо добавил он и сказал еще кое-что, предназначаемое, скорее, не юноше, а самому себе: — Впрочем, как и всегда…

— Можно мне пойти, Герб? — спросил юноша. Старик покачал головой.

— Я сам это сделаю, — проговорил он.

Кай лежал на телеге, зажмурив глаза. После долгого времени, проведенного в темном подвале, он никак не мог привыкнуть к яркому свету. Перед тем как погрузить на телегу во дворе «Золотой кобылы», его развязали, но руки и ноги мальчика еще не вполне обрели нормальную подвижность. Он даже не мог перевернуться на живот, чтобы спрятать лицо в соломе.

Вряд ли Кай понимал, что с ним делают и что ему сейчас предстоит. Марал рассчитал правильно — от длительного недоедания и вынужденной неподвижности со стянутыми конечностями сознание мальчика было затуманено.

Но сквозь этот туман просачивался шум толпы. Запахи табака, вина и поджариваемого на углях мяса вызывали тошноту. Вот кто-то совсем рядом начал говорить, и толпа смолкла — голос несся откуда-то сверху, словно говоривший стоял на возвышении. Речь была недолгой, и, когда она окончилась, толпа взревела.

Чьи-то сильные руки подняли Кая с телеги и куда-то поволокли. Вокруг мальчика шумело, но сил, чтобы поднять голову, не было. Все, что он видел, — это пробегающая внизу земля с клочками истоптанной травы. Потом трава сменилась деревянными ступенями, потом — свежеоструганными досками. В нос ударил одуряющий запах недавно срубленной сырой древесины.

Кая положили на большую колоду лицом вниз и, протянув вперед руки, крепко стянули запястья веревками. Вроде бы орудовал один человек. Это он высоким от возбуждения голосом все приговаривал:

— Та-ак, вот та-ак, еще немножко… — От этого человека резко пахло потом и еще незнакомо и неприятно, чем-то соленым.

Щекой Кай упирался в нагретую солнцем шершавую поверхность колоды. Перед его глазами мутно качались лохматые головы. Потом доски заскрипели — на помост вошел кто-то еще. Через несколько мгновений Кай услышал густой голос деревенского старосты Марала:

— Властью, данной мне его сиятельством графом Конрадом, за беспричинное нападение с целью смертоубийства и нанесение тяжелейших увечий невинному юноше приговариваю отрока Кая, урожденного города Мари, к публичной порке в пятьдесят плетей! Приговор приводится в исполнение немедленно!

Эта длинная и малопонятная фраза бессмысленным гулом отдалась в голове Кая. Он даже не сделал усилия, чтобы уяснить для себя ее значение. Над мальчиком что-то свистнуло. Солнце все еще резало глаза, поэтому Кай опустил веки.

Мужичок в кожаном фартуке, красуясь перед толпой, широко расставил ноги и еще раз взмахнул над головой плетью. Узкий кожаный ремень, смоченный в рассоле, пронзительно свистнул в горячем воздухе. На первые ряды зевак полетели соленые капли. Кто-то восхищенно цокнул языком, кто-то крикнул хриплым пьяным басом, перекрывающим шум толпы: