– Запомнили? Спойте ее Елизавете Николаевне от меня в подарок. А я, когда теперь стану ее петь, буду говорить, что песня посвящается Елизавете Саккос.

Мне было приятно это слышать, я поблагодарила красавицу.

Татьяна открыла передо мной низкую дверь, и мы вошли в комнату, где стояли рядком несколько кроватей – оттуда доносилось мирное посапывание спящих ребятишек. Тут же оказалась свободная кровать, на которую меня Татьяна и уложила. Я тотчас провалилась в глубокий сладкий сон.

– Тетя, тетя! Вставайте, часы скоро кончатся!

Я высунула голову из-под теплого одеяла. Девочка лет пяти-шести стояла рядом и тревожно глядела на меня.

– Ты хочешь сказать, что уже поздно и пора вставать?

– Ну да. Часы скоро кончатся.

– Часы, детка, не могут «кончиться» – они могут только остановиться.

– Нет, тетя, часы скоро кончатся и начнется литургия. Идемте скорей в церковь! Ах, вот оно что! Бедные дети…

– А ты не знаешь, где мать Евдокия?

– Знаю. Она поет на клиросе. А вы разве в церковь не пойдете?

– Нет, детка, не пойду.

– Вы заболели?

«Увы, больные тут все, кроме меня», – подумала я, но вслух сказала:

– Да, девочка, у меня ужасно болит голова. Шла бы ты помолиться!

– Я пойду и скажу матери Ольге, что вы заболели. Она вам даст малинового варенья. Бабушка Лиза прислала нам банку малинового варенья, и теперь когда кто заболеет – будет есть малину!

– А здоровым не дадут?

– Нет. Бабушка Лиза уже старенькая, она не может собрать для пас много малины. А еще у нее нога болит. Она сломала тазобедренный сустав. Но она уже выздоравливает, потому что все паши дети за нее молятся.

– Ты замечательно разбираешься в медицине. Ты, наверно, врачом хочешь стать, когда вырастешь?

– Я подумаю. Я еще не решила, Она постояла, подумала, а потом добавила грустно:

– А варенья даже больным не хватает, так мать Ольга говорит.

– В следующий раз, когда я к вам приеду, я привезу тебе целую банку малинового варенья.

– Вот хорошо! Тогда его всем больным хватит, даже взрослым. Мама недавно кашляла, а варенья не было… Ладно, вы еще поспите, а я пойду в церковь и помолюсь за вас. Вас как зовут?

– Кассандра.

– Какое трудное у вас имя. Но я запомню: меня зовут Александра, а вас – Кассандра. А кто ваша святая?

– Знаешь что, Александра? Ты беги поскорей в церковь и помолись за меня хорошенько, а то часы вот-вот кончатся.

Девочка кивнула и вышла за дверь, потом я услышала, как по лестнице быстро протопали вниз маленькие ножки. Я снова укрылась одеялом и спала дальше без помех до тех пор, пока за мной не явилась мать Евдокия.

После завтрака, состоявшего из той же каши и чая, но уже без хлеба с вареньем, мы с матерью Евдокией простились с хозяевами и пустились в обратный путь к Мамврийскому дубу. Нас провожали отец Антоний и отец Виталий – оба в косматых меховых куртках поверх черных ряс. Мать Евдокия выдала им по две коробки макарон из нашего груза, они пожелали нам какого-то «ангела в дорогу», вскинули на плечи коробки и ушли за скалу. А мы поехали дальше.

Горы вскоре стали ниже, снег на вершинах исчез, а потом дорога пошла вниз и стало теплеть. Мы сняли свои шубы, тяжелые теплые сапоги, платки и уложили их в салоне джипа. Среди скал стали попадаться зеленые группки деревьев и кустов.

– Горы скоро кончатся. Мы уже на территории Франции.

– Вывшей Франции?

– Конечно. В этом мире все теперь бывшее, кроме христианства.

– Ну-ну… А до монастыря еще далеко?

– Далеко. Но, может быть, завтра к вечерне доберемся…

– И вы меня опять потащите в церковь? А без этого никак нельзя?

– Можно. Я вас представлю матушке игуменье, а потом отведу в келью и уложу спать.

– А душ?! – жалобно простонала я.

– Найдется и душ.

– Слава…! Я чуть не сказала «Слава Мессу», но не хотелось огорчать мою попутчицу, а сказать на ее манер «Слава Богу!» было бы притворством. Так моя «слава» и повисла в воздухе, а мать Евдокия сделала вид, что ничего не заметила.

– Мы вот-вот спустимся с гор на атлантическое побережье, на так называемую Французскую косу. Во время Катастрофы восточный край Франции почему-то вздыбился и образовалась длинная и узкая полоса суши, и вот по ней нам предстоит самый опасный участок пути – через болота и зыбучие пески. Опасность будет угрожать нам и снизу, и сверху: здесь часто летают патрульные вертолеты. Я знаю тут все дороги и особо опасные места, поэтому пересяду в мобиль и поеду впереди, а вы держитесь за мной как можно ближе и старайтесь в точности повторять движения моего мобиля. И давайте мы будем сообщаться сигналами: если я даю один гудок – это значит «опасность с воздуха», ставьте машину на край дороги, но ни в коем случае с неё не съезжайте: хорошая с. виду дорога может оказаться подмытой. Два гудка – «ехать медленно и осторожно», три гудка – «стоять на месте, не двигаться», а четыре гудка – «все в порядке, едем дальше». Если что-то не в порядке у вас – вы даете один длинный гудок. А сейчас мы должны замаскировать наши машины. Остановитесь-ка возле вон тех кустов!

Мы отцепили мобиль от джипа. Мать Евдокия вытащила из своего рюкзачка моток тонкого шнура и начала плести из него что-то вроде сетки сначала на крыше мобишки, а потом и джипа. Мне она велела ломать большие ветки кустарника и подтаскивать их к машинам. Работа эта отняла у нас много времени, но зато эффект был потрясающим! Я не поленилась и забралась на придорожную скалу, чтобы поглядеть сверху на нашу работу: на дороге вместо машин стояли два лохматых зеленых куста. Пользуясь остановкой, мы заодно пообедали, а потом двинулись дальше – мать Евдокия впереди на своей крохе, а я позади.

Кончились горы, и теперь мы ехали по заболоченному берегу Атлантики, где вместо дьяволоха рос обыкновенный тростник. Это было бы утешительным зрелищем, если бы среди серо-желтых песков и буро-зеленых камышовых зарослей не виднелись остатки поглощенных болотами и песками французских городов и деревень. Торчащие из камышей верхушки соборов и высотных домов были усеяны птицами. Больше всего там было чаек.

Два раза над нами пролетали вертолеты, но каждый раз мать Евдокия замечала их еще издали, подавала сигнал тревоги, и мы замирали на краю дороги как два куста – большой и поменьше. Оба раза вертолеты, не задерживаясь, пролетали дальше.

Дорога представляла собой извилистые, будто обгрызенные с боков остатки когда-то широкой автострады – на некоторых участках джип едва на ней умещался; я поняла, что пройдет еще немного времени – и песок и вода окончательно съедят дорогу. А если бы ветры занесли сюда семена дьяволоха, от нее бы уже давно ничего не осталось.

В одном месте я все же угодила в ловушку, причем по своей собственной вине. Мать Евдокия вильнула в сторону, объезжая небольшую горку песка, а я, понадеявшись на тяжесть и мощь джипа, рванула напрямик – и завязла передними колесами в песке. Мое счастье, что прежде чем выскочить из кабины и начать вытаскивать машину, я догадалась погудеть матери Евдокии. Увидев, что я попала в беду, она дала один гудок – «стоять и не двигаться» – а потом стала задом подъезжать к месту моей аварии. Поскольку джип так и не мог сдвинуться с места, я решила, что она сигналит мне, чтобы я сама не двигалась и осталась в кабине. И очень правильно сделала! Оказывается, это была неширокая, но, по-видимому, глубокая трещина в дорожном покрытии, занесенная зыбучим песком. Мать Евдокия объехала меня, подцепила джип тросом, и ее мобишка вытянул передние колеса своего «большого брата» обратно на асфальт. Я объехала коварную трещину, поблагодарила в раскрытое окно мать Евдокию, и мы поехали дальше.

Ехали мы так медленно и осторожно, как только могли. Иногда мать Евдокия останавливалась, выходила на дорогу и буквально ощупывала се ногами; убедившись в ее надежности, она снова садилась в мобиль и двигалась вперед, а я – за ней.

Когда чуть стемнело, она дала знак остановиться на плоской вершине довольно высокой скалы возле каких-то развалин.