Иногда она смотрела на них как на потенциальных любовников. Де Берль был, безусловно, красивее своего товарища, но в нем не ощущалось тех соков, благодаря которым жизнь катится ровно и естественно. Было в банкире что-то немужское. Стоило прозвучать слову, касающемуся тела, любви, как он тотчас уходил в себя. Такие люди не посещают дома свиданий, а в спорах охотно приводят в пример Еву, Пандору и Елену как олицетворение хаоса и зла. Они верят только в чистоту своих жен и — если по вероисповеданию католики — в чистоту Богоматери.

Маркиз был не похож на де Берля. В нем горел огонь, но… на своеобразном алтаре. Вероника приглядывалась к его небольшим, словно бы женским рукам. Представила, как эти руки касаются женской груди. Картина получилась статичная, мертвая. Эти руки не могли касаться груди женщины. Они могли поглаживать серебряный набалдашник трости, могли поправлять парик, листать страницы книги, греться над огнем. Однако, невольно и случайно вообразив, что они дотрагиваются до ее груди, Вероника затрепетала.

Скрещивающиеся взгляды, взаимное изучение, наблюдение за капелькой пота, ползущей по лбу, — все это было неизбежно в тесном пространстве кареты. Каждый понимал, что за ним следят. А поскольку человеку свойственно считать себя хитрее и наблюдательнее прочих, полагал, что видит то, чего остальные не замечают.

Маркиз понимал, что Вероника очень красива. Ее фигура и лицо бросались в глаза, приковывали к себе внимание. Но было в ней что-то настораживавшее, нарушавшее целостность впечатления. Маркиз искал изъяны в чертах лица, жестах, выражении глаз. Внимательно следил, как она движется, что говорит, — и ничего не находил. С первого взгляда она могла показаться совершенством, но это было не так. С изумлением Маркиз обнаружил, что боится Вероники. Он предпочитал сидеть не рядом с ней, а напротив. Так, казалось ему, легче контролировать нечто не имеющее названия, но содержащее в себе угрозу.

Переночевав в Орлеане, они продолжили путь. Снова вернулась жара. На козлах остался Гош: Маркиз решил не искать нового кучера. Всем пришелся по сердцу этот безмолвный ясноглазый подросток, который умел существовать так, чтобы его не замечали. Он занимался лошадьми, чистил их и кормил, а потом исчезал вместе с ними в конюшне, между тем как остальные до полуночи спорили с Берлингом, кажется, не знавшим устали. Утром спор возобновлялся в карете. Порой из-за тарахтенья колес по каменистой дороге и царившего в экипаже полумрака атмосфера беседы, независимо от темы, делалась какой-то потусторонней. Если внезапно воцарялось молчание, появлялся пятый собеседник — тишина.

Вечером третьего дня, на подъезде к Вьерзону, необычный закат заставил их остановить карету и выйти, чтобы полюбоваться недолгим поразительным зрелищем. Город лежал на равнине, точно на огромном подносе, и они смотрели на него сверху. Утомленное знойным днем, красное и дрожащее солнце висело над западной окраиной. Казалось, оно замерло, остановилось там раз и навсегда, чтобы заставить город проявить его сказочную сущность. Башни, трубы, островерхие крыши напоминали искусный узор черных кружев, в которые на ночь обряжается мир. Ежедневная мистерия вечера. Видно было, как к открытым еще воротам тянутся человеческие фигурки: верхами, пешком, на возах, в каретах. Возвращаются домой игравшие на берегу пруда дети. Все боятся встречи с ночью. Заходящее солнце бросает на землю мелкие красные отблески — предвестники того, что неизменно сопутствует ночи: крови, бесшумных шагов смерти, сонных кошмаров и чего-то еще — безымянного и оттого особенно страшного.

Стоя на холме, перед тем как спуститься в долину, они стали свидетелями безмолвной войны — единоборства двух могущественнейших сил: надвигающейся с востока неотвратимой тьмы и остатков отступающего на запад света. Наконец солнце в последний раз вздрогнуло и медленно, словно сохраняя видимость почетной капитуляции, скрылось за горизонтом.

Тогда они вернулись в темное нутро экипажа, и мальчик стегнул лошадей. Ехали вниз, к городу, мечтая о языках пламени в очаге.

В Вьерзоне удалось найти очень приличный постоялый двор. Они получили две большие комнаты, и Вероника смогла наконец-то как следует помыться. В комнате у мужчин зато был камин, и прихрамывающая жена хозяина немедленно его растопила. Ночами уже становилось холодно. Берлинг предложил всем выпить по рюмочке бренди. Медленно растекающийся по телу алкоголь, приятный жар от огня, красный отсвет на лицах и все еще стоящий перед глазами образ заходящего солнца настроили общество на меланхолический лад. Даже англичанин молчал.

— Завтра мы должны прибыть в Шатору, — нарушил молчание Маркиз. — И я подумал, что нам жаль будет расстаться с вами, мистер Берлинг. Господин де Шевийон, у которого мы намерены остановиться, наш добрый друг, и ему, безусловно, приятно будет оказать вам гостеприимство. Позвольте же от его имени вас пригласить. Потом мы сможем вместе продолжить путь и расстанемся там, откуда вам. будет ближе всего до вашей Тулузы.

Берлинга приглашение явно обрадовало.

— Шевийон… Мне кажется, я уже слышал эту фамилию, — произнес он. — Не в связи ли с темной историей, случившейся при дворе два года назад, когда многих известных лиц обвинили то ли в попытке отравить короля, то ли в колдовстве?

При этих словах англичанина де Берль оживился.

— Да, из него хотели сделать козла отпущения, но господин де Шевийон умеет защищаться. Речь шла о секте приверженцев сатаны и нечистой силы — такова по крайней мере официальная версия. Господина де Шевийона обвинили в связях с этими людьми. Тут постарались его политические противники, но доказать ничего не смогли. Уверяю вас, всякий, кто с ним знаком, понимает, что это вздор.

— Да это же чистое суеверие! — простонал Берлинг.

— Не согласен, — возразил де Берль. — Зло столь же конкретно, как и добро, но мы сейчас говорим о другом. Господину де Шевийону чересчур многое под силу. Он незаурядный человек и потому может кое-кому мешать. Та история вышла за всякие рамки. Вы знаете, что тогда сожгли одну женщину — якобы отравительницу, — ее любовника и двух священников?

— Да-да, слыхал. Я в ту пору был впервые во Франции — отвозил моего воспитанника в школу. Все только об этом и говорили.

— Ныне полагают, что это сводили счеты дамы короля, — сказал де Берль. — Вот что бывает, когда женщины встревают не в свои дела.

Маркиз поспешил сменить тему и принялся рассказывать сплетни и анекдоты из придворной жизни. Смех разогревал не хуже бренди и огня в камине и был сейчас нужен больше, чем что-либо другое. Видимо, все это понимали и потому не позволяли Маркизу умолкнуть. Маркиз, сделавшийся вдруг душой общества, превзошел самое себя. Он забавлял компанию до полуночи, и его остроты становились все более пикантными. Без парика он казался моложе и красивее. Вероника смотрела на него с восхищением. Никому не хотелось спать.

— А я-то думал, вы мрачный чернокнижник, — уважительно промолвил Берлинг в промежутке между взрывами смеха.