Асфальт кончился. Скотт пошел по земле, и под ногами у него, словно живые, зашуршали листья и затрещали веточки. С озера дул холодный ветер.

Он продувал курточку, и по телу от этого пробегала дрожь. Но Скотт не обращал на это внимания.

Пройдя еще ярдов сто, он вышел на открытую площадку с темным строением из грубого камня.

Это было немецкое кафе-закусочная. На площадке перед кафе стояло несколько десятков столиков и скамеек для еды на воздухе.

Пройдя между ними, Скотт вышел к озеру. Здесь он сел на грубую, с выщербленной поверхностью скамейку.

Печально глядя на озеро. Скотт представлял, что тонет в нем. Так ли уж это невозможно? Нечто подобное происходит с ним сейчас. Но нет, он упадет на дно, и тогда только настанет конец.

Он погружается в иную пучину.

Шесть недель назад они переехали к озеру, потому что на прежней квартире Скотт чувствовал себя как в мышеловке. Если он выходил на улицу, люди начинали глазеть на него. Материалы, собранные «Глоб пост» за первые полторы недели действия контракта, продолжали печататься и уже перепечатывались другими изданиями. О Скотте уже знала вся страна. Потоком приходили просьбы о встречах то тут, то там. Репортеры денно и нощно топтались у дверей их квартиры.

Но больше всего досаждали обычные люди, зеваки или любопытные, которые непременно хотели взглянуть на уменьшающегося человека, чтобы потом думать про себя: «Слава Богу, я не такой».

И вот они переехали к озеру. Каким-то образом им удалось это сделать так, что никто об этом не узнал. Но жизнь здесь, как убедился Скотт, была ничем не лучше.

И этому было несколько причин.

Здесь была страшная скукотища, и она начинала угнетать. Процесс уменьшения шел изо дня в день, незаметно для глаза, ни на миг не останавливаясь, – дюйм в неделю, – напоминая такой точностью страшные часы, отсчитывающие время до начала казни. И вся ежедневная домашняя рутина подавляла своей монотонностью.

И время от времени Скотт взрывался приступами гнева, который таился в его душе загнанным зверем. По какому поводу – это было неважно. Главное, чтобы повод был.

Например, кошка.

– Клянусь Богом, если ты не выкинешь эту чертову кошку, я убью ее!

Игрушечный гнев, голос не мужской и неубедительный.

– Скотт, она не делает тебе ничего плохого.

Он закатал рукав.

– А это что такое? Моя фантазия? – И Скотт показал ей рваный шрам.

– Она испугалась, вот и поцарапала.

– Что ж, я тоже испугался! Ты что, ждешь, когда она перегрызет мне глотку?

А то – нежность Луизы:

– Чего ты хочешь, унизить меня?

– Скотт, ты это выдумываешь.

– И только из-за того, что тебе очень захотелось дотронуться до меня!

– Это не правда!

– Неужели?

– Нет! Я пыталась, как могла…

– Я не мальчик. Не смей дотрагиваться до моего тела как до тела мальчика!

Или Бет:

– Скотт, неужели ты не видишь, что она не может этого понять?

– Но я, черт возьми, еще отец ей!

Все приступы гнева заканчивались одинаково. Он бросался в прохладный подвал, прижимался к холодильнику и так стоял, хрипло дыша, стиснув зубы, сжав кулаки.

Дни шли за днями, принося с собой новые испытания и мучения. Одежду для него ушивали, а мебель становилась все больше и неудобней. Бет и Лу казались ему больше. Финансовые заботы тревожили больше и больше…

– Скотт, я должна сказать тебе, что не понимаю, как мы сможем прожить на пятьдесят долларов в неделю. Нам ведь всем надо есть, одеваться, надо еще платить за… – Голос ее сорвался, и Лу в отчаянии покачала головой.

– Надо полагать, ты хочешь, чтобы я вернулся в газету?

– Я этого не говорила. Я просто сказала…

– Я слышал, что ты сказала.

– Хорошо, извини, если это тебя обидело. Но пятьдесят долларов в неделю! И что мы будем делать, когда придет зима? На что мы купим зимнюю одежду и топливо?

Он мотнул головой, словно пытаясь отогнать от себя необходимость думать обо всем этом.

– Ты думаешь, что Марти…

– Я больше не могу просить у Марти денег, – отрезал Скотт.

– Ладно. – Она больше ничего не сказала. Говорить дальше на эту тему было бессмысленно.

А если она, забывшись, раздевалась при свете, полагая, что он спит, Скотт обычно лежал, пристально глядя на ее обнаженное тело, вслушиваясь в нежный шелест ее ночной рубашки, закрывавшей волнами материи ее большие груди, живот, бедра и ноги. Раньше он никогда этого не замечал, а сейчас вот понял, что этот звук, как никакой другой, способен свести его с ума. И Скотт глядел на нее в таких случаях как человек, умирающий от жажды, который видит воду, но не может дотянуться до нее.

А потом, в последнюю неделю июля, не пришел чек от Марти.

Сначала они думали, что это произошло по чьей-то оплошности. Но прошло еще два дня, а чека все не было.

– Скотт, мы не можем долго ждать, – сказала Лу.

– А что у нас со счетом?

– На нем не больше семидесяти долларов.

– А, ладно… Подождем еще один день.

И весь следующий день он просидел в гостиной, уставившись взглядом в одну и ту же страницу книги, которую он якобы читал.

Не переставая, Скотт говорил себе, что надо вернуться в «Глоб пост» и дать им возможность продолжить серию материалов о себе. Или принять одно из многочисленных предложений о выступлении где-нибудь. Или позволить этим жадным до сенсаций журналам опубликовать его историю. Или разрешить какому-нибудь писателю кошмарных повестушек нацарапать книжицу о том, что случилось с ним.

Решись он на какой-нибудь из этих вариантов, – и у них было бы достаточно денег, и был бы положен конец бедности, которой до отчаяния боялась Лу.

Но мало было только говорить себе все это. Надо было преодолеть свое отвращение к роли предмета грубого любопытства толпы, что для Скотта было совершенно невозможно. И он пытался успокоить себя, повторяя без конца:

«Завтра придет чек, завтра».

Но чек не пришел. И вечером следующего дня они с Лу поехали к Марти. Он сказал им, что лишился контракта с Фэйрчайлдом и поэтому ему пришлось свести до минимума деловые операции. Добавил, что чеков больше не будет.

Затем дал Скотту сто долларов и предупредил, что больше на его помощь рассчитывать не стоит.

Холодный ветер обдувал Скотта. За озером лаяла собака. Скотт опустил глаза и стал смотреть на свои раскачивающиеся маятником ноги.

Теперь неоткуда ждать денег. Семьдесят долларов в банке, сто – в бумажнике. Что делать, когда кончатся эти деньги?

Скотт представил, как опять сидит в редакции газеты. Берг фотографирует, Лу строит глазки всем подряд, Хаммер задает бесконечные вопросы. В голове у него знаменами замелькали газетные заголовки. Меньше двухлетнего ребенка! Ест, сидя на высоком стуле! Носит детскую одежду!

Живет в коробке из-под сапог! Сексуальные способности без изменений!

Скотт быстро закрыл глаза. Если бы у него была акромикрия. Тогда, по крайней мере, его оставило бы мужское желание, которое росло с каждым днем и уже сейчас казалось сильнее, чем до болезни. Иначе и не могло быть, потому что уже слишком давно не было освобождения от семени. Он больше не мог находиться рядом с Лу. Желание жгло, и с каждым днем его пламя разгоралось все сильнее, обрекая Скотта на неописуемо ужасные мучения и обостряя все страдания.

Скотт не мог разговаривать об этом с Лу. В ту ночь, когда она сделала ему недвусмысленное предложение, он почувствовал себя едва ли не оскорбленным, понимая, что для него на сексуальной близости с нормальной женщиной поставлен крест.

Вжав голову в плечи. Скотт поежился на скамейке. Щурясь в темноту, он разглядел неподалеку от себя три темных силуэта. Тонкие голоса подростков выводили песню.