— Я где хошь пройду, — заявил Сверлилкин, а сам подумал о Митьке. Он же будет ждать у развилки. — Я-то пройду. А немцы тут загорать будут, да? Аэродром построят, на Ленинград полетят?
— Не волнуйся ты! Пусть только построят, вот тогда и будет взрыв. Не чета твоим хлопушкам! С этого аэродрома они никуда не полетят, в этом я тебе ручаюсь. Однако тебе пора. Путь до развилки тебе хорошо знаком. Оттуда пойдешь возле леса. В деревни не заходи. Держись все время края леса. Дойдешь до реки, не вздумай идти через мост — охраняется. Переплывешь и опять к лесу. Там тебя обязательно партизаны остановят. Только заставу здесь пройди. А сейчас — главное!
Механик достал из кармана пухлую книжку.
— Вот она! — погладил он черную обложку.
— Что это?
— Что? Вся моя жизнь! Здесь то, из-за чего я торчу у немцев, работаю на них, отдавая все силы и ум. Честно работаю, заметь! Здесь то, из-за чего партизаны ушли отсюда, чтобы не пугать немцев, понял?
— Нет, не понял.
— Сейчас я тебе объясню. Ты должен всё знать, чтобы понимал, что я тебе доверяю. Впрочем, сам погляди! На!
Сверлилкин бережно взял книжку, раскрыл её и увидел столбцы каких-то цифр.
— Не соображу что-то. Цифры только.
— Какие цифры! Здесь всё. Эта самоходка и все те орудия, что мы здесь ремонтировали. И аэродром, и мощность новой брони… — механик махнул рукой. — Всё здесь! До последнего винтика!
— Вот что, — тихо сказал Сверлилкин. — А-а, — протянул он, — понятно. Этой вещи цены нет тогда. Это же государственная штука!
— Правильно! Сообразил!
— Вы мне это доверяете? А вдруг не дойду? Не сумею. Что с этим делать тогда? Сжечь?
Механик отрицательно покачал головой.
— Нет, нет! Ты дойдешь. Иначе нельзя. Ты меня понял? — он повторил: — Иначе нельзя! Умереть не имеешь права, пока не дойдешь! Ясно?
— Ясно, — сказал Сверлилкин, пряча книжку за пазуху. — Слушаюсь.
— Должен был через неделю связной явиться, да меня снова болезнь валит. Могу в госпиталь угодить раньше срока. Это и заставило меня за тобой следить столь тщательно. Я давно в тебе своего учуял, но проверить надо было.
— А-а, ясно, ясно. А что болит? Сильно?
— Сильно ли? Да нет… уже притерпелся. Старая у меня болезнь. Чахоткой раньше звалась. А я ещё курю!
Перед Сверлилкиным сидел как бы другой, незнакомый ему человек. Исхудалый и седой, с лихорадочно горящими глазами, с крупными обильными каплями пота на большом морщинистом лбу. Он сгорбился на железном сиденье, как старик, и стал долго и трудно кашлять.
— Ты уж прости… я должен покашлять. Прости…
Неужели это он, всегда тщательно выбритый и отутюженный, неподступно-высокомерный механик Соколов? Тот самый, с которым за руку здоровается немецкий комендант и выполняет все его требования? Неужели это он! Старый, больной человек!
Сколько же сил ему надо, чтобы преображаться и играть такую трудную роль?!
«Не-ет, — подумал Сверлилкин, продолжая с болью и уважением глядеть на механика. — Я бы так не смог! Воевать я могу, в разведку пойти могу, мины ставить — пожалуйста, но вот так… На это мало кто способен. Очень редкие люди. Я про таких слыхивал, но не верил…»
— Будешь когда-нибудь в Ленинграде, позвони по такому телефону: А, два шестнадцать семьдесят девять. Запомнил?
— Как в сейфе! Что передать?
— Что передать… — Соколов горько улыбнулся, — передай что-нибудь… Что директор послал привет из Брянских лесов. Впрочем, это так… фантазий!
— Туберкулез? — задумчиво переспросил Сверлилкин. — Зачем вам тогда здесь оставаться? Пошли со мной. Я вас на себе дотащу. Вы не смотрите, что я такой. Я сильный. Вас дома вылечат, — он разволновался и стал размахивать руками. — Дома обязательно вылечат. Пошли, а? Со мной не пропадете.
— Тише, тише. Размахался! Домой бы неплохо, конечно… Никуда я не могу уйти отсюда. Скоро техника начнет на аэродром поступать. Новая техника! Понимаешь? А теперь всё. Давай без задержки. Что еще у тебя, — спросил Соколов, видя, что Сверлилкин всё ещё не уходит.
— Вы уж не сердитесь, простите меня. Чуть я вас…
— Ладно, ладно. Всё пока в порядке! Давай обнимемся, что ли.
— Правильно! Вот это правильно!
Они обнялись, а потом Сверлилкин приподнял крышку люка, прислушался и прошептал;
— Тишина. Мне это проще, чем сверло заточить! Я пойду.
Бесшумнее кошки он скользнул наружу.
Так же бесшумно двинулся в темноте по селу, делая короткие остановки, чтобы прислушаться. Дождь лил и лил. Ни в одной избе не было света. Только в самом конце села два раза вспыхнул фонарь. Застава! А ему именно в ту сторону. Надо подкрасться поближе и выяснить обстановку.
Он так и сделал. Добрался до последних изб, затаился и услышал немецкую речь. Потом раздался и сразу смолк переливчатый вздох губной гармошки.
Кто-то сердито крикнул по-немецки сзади и совсем рядом.
Сверлилкин крепко прижался к скользкому, пахнущему теплой прелью стволу какого-то дерева…
Нельзя, нельзя ему попадаться. Своя жизнь — ладно! Сто раз умирал уже. Такое дело доверили!
Вчера Митька вел его не здесь, а через какую-то лазейку. Где-то за огородами. В темноте не сыщешь, да и как теперь выбираться отсюда? Стоит им посветить фонарем как следует, и он пропал…
Снова раздалась немецкая речь. Если бы Сверлилкин понимал по-немецки, то узнал бы, что солдаты из патруля говорят об удивительной военной находчивости своего капитана Штубе. О том, как он, не сделав ни одного выстрела, сумел избавиться от глупых русских партизан.
Где они сидят? На крыльце последней избы под навесом? Скорее всего — там. А этот сзади. Где он находится? Непонятно. А надо понять. Надо! Иначе не уйти ни за что.
Снова немцы громко рассмеялись, и тот же сердитый голос оборвал их смех. Теперь Сверлилкин сумел определить, откуда он доносится. Из той избы, что темнеет через дорогу. Так, это уже лучше. Не так и близко.
Снова раздался сердитый голос из избы напротив, потом там громко хлопнула ставня.
«Так, — обрадовался Сверлилкин. — Закрыл окно фашист. Живём пока! Можно и назад подаваться!»
Но не зря же он десятки раз бывал в таких передрягах. Приходилось ему часами лежать на минных полях и по целому дню мерзнуть на льдистой земле под прицелом немецкого снайпера: шевельнешься — и полетела душа в рай!
Злую школу войны прошёл Сверлилкин. Он был в ней рьяным учеником, и это не раз спасало ему жизнь и снова спасло. Сегодня.
Путь назад, казалось бы, был свободен, но он не торопился. Надо было убедиться в этом ещё и ещё.
И вот, когда он уже хотел двинуться назад, в избе напротив вспыхнул свет в окне, с шумом растворилась дверь, скрипнуло крыльцо под грузными шагами.
Тот же сердитый голос что-то прокричал во тьму, потом белый луч фонарика заплясал по кустам, прорезаемый нитями дождя.
Хлопнула калитка, немец ещё раз что-то крикнул, и те немцы, что были впереди, светя фонарями, побежали к нему. Грязь зачавкала под их сапогами.
Сверлилкин окаменел. Только стук сердца мог выдать, но сердце было крепко прижато к стволу дерева.
Передние немцы подошли, и тот, что вышел из избы напротив, снова скомандовал и, светя фонарем, пошел в село. Остальные двинулись за ним.
«Патрулировать отправились, — догадался Сверлилкин. — Так. А кто же здесь остался? И сколько их?»
Он позволил себе чуть отодвинуться от дерева. Ощупал за пазухой книжку, в кармане пистолет. Все на месте.
Патруль был уже далеко за поворотом, и шаги его удалялись всё дальше. Но на крыльце впереди явно кто-то остался. Снова надо было ждать.
И вот раздался громкий зевок, потом кашель, потом мелодичный переливчатый голос губной гармошки. Здорово играл немец! Какую-то грустную-прегрустную длинную песню. Он, видимо, остался один, потому что его никто не прерывал.