В госпитале лежал один минер, он объяснил, что такая мина обычно отрывает обе ноги и мне, значит, повезло.

«Почему я должен был погибнуть на своей мине? — думалось мне в госпитале. — Я ведь пошел на войну, чтобы совершить что-то необычное».

Потом я увидел, что в госпиталь попадает немало народу, вроде меня, раненных случайно, контуженных случайно. Минер как-то рассказал мне о товарище, погибшем случайно. И тогда война стала мне казаться зорким зверем, убивающим всюду — не только на фронте, но и в тылу. Стоит чуть ослабить внимание, забыться, зверь раскрывает пасть и…

Я, видимо, заснул, пригревшись под шинелью, потому что очнулся от какого-то крика и понял, что сани стоят.

Низенький молодой майор тыкал пистолетом в нашего Фрица и орал на вытянувшегося перед ним Борьку:

— Конюхи тыловые! Под суд! Такую заразу на шоссе!

Длинный обоз проходил в эту минуту мимо нас, и я сразу понял, почему кричит майор, — чесотка передается лошадям по воздуху, Лысюк об этом не подумал.

— Я покажу вам кузькину мать! Под суд, — еще раз крикнул майор и сунул пистолет в ухо Фрицу.

— Товарищ майор, — крикнул я что есть сил и скатился вниз. — Я это, я виноват!

— Ты! — лицо майора гневно дернулось, но пистолет он все же опустил. — Ага, я покажу кузькину! Сержант, значит. Под трибунал пойдешь! Айда в мои сани.

Он взял меня за руку, как бы опасаясь, что я могу сбежать.

— А ты, — обратился он к Борьке, — заворачивай туда, — он показал в сторону щитов, задерживающих снег. — Там можешь ехать. Ну, давай через кювет!

Майор толкнул меня к саням, я поскользнулся и опустился на шоссе.

— Что с ним? — крикнул майор. — Пьяный?

— Болеет, — сказал Борька. — А вообще-то он Герой Советского Союза.

— Врёт, — я поднялся и прислонился к сену. — Из госпиталя я, товарищ майор, контузия.

— Что же вы молчали, — он спрятал ТТ. — Но всё равно, давайте туда, через кювет. Здесь вас снова остановят.

Обоз кончился, майор давно уехал, а мы все топтались на месте.

— Надо ехать к щитам, — решился наконец Борька. Спрыгнув в кювет, он попробовал снег ногой. — Можно проскочить.

Он сбегал к щитам, вернулся, взял вожжи.

— Колея там есть. Плохая, правда. Но как-нибудь доедем. Н-но!

Фриц осторожно опустил передние ноги в кювет, замер, как бы соображая, как лучше преодолеть препятствие, и тут Борька для чего-то хлестнул его концом вожжей. Фриц рванулся, прыгнул, сани пролетели по воздуху.

— Тпру, — теряя вожжи, закричал Борька, но Фриц остановился только возле щитов.

Он остановился резко, как вкопанный, и на наших глазах сено покачнулось и вдруг все расползлось…

Два часа прошло после встречи с майором, а мы не сделали и шага вперед. Вил у нас не было. Обращаться с сеном мы не умели, скинув шинели, мы кидали его на сани охапками, уминали, стягивали веревкой, но стоило саням тронуться с места, как сено мягко опускалось на снег. Все начиналось снова.

Борька чувствовал себя виноватым и советовал мне отдохнуть, но головокружение у меня прошло, я работал с азартом.

Наконец, как нам показалось, мы крепко увязали воз. Горожанин прошел по колее, отбрасывая в стороны комки снега и прутья. Я потихоньку тронул Фрица. Так мы проехали целых полкилометра, повеселели, но попалась на пути небольшая колдобина — и сено развалилось.

Мы уже не разговаривали друг с другом. Молча курили, молча собирали сено. Так же молча я взял наши шинели, подсунул их под веревку, получилось неплохо. Мы проехали ещё восемьсот метров. На этот раз сено сползло вперед…

— Слушай, — повернул ко мне Борька мокрое от пота лицо. — Слушай, давай оставим здесь сено, быстренько доберёмся до города, а там пришлют за ним кого-нибудь.

— Украдут. Потом докажи Лысюку, что ты его на самогон не сменял!

— Да, — согласился Борька. — Подберут, это точно. Что делать?

Пошел снег. Сразу стало темнеть. На шоссе зажгли фары машины.

— Когда теперь приедем? — не умолкал Борька. — Скула у меня опять ноет, Лидку ты не увидишь сегодня… Слушай, давай бросим, а? Черт с ним, с Лысюком. Не мог нам вилы с собой дать, жадина!

Я тоже потерял надежду добраться до города, надо было что-то придумывать.

Снова мы нагребли сено, снова перевязали его, подсунув шинели под веревку. Снег таял на лицах, холода мы не чувствовали.

— Стой здесь, пойду посмотрю, — я взял карабин и двинулся к дороге.

Я шел до тех пор, пока не увидел дом. Огня не было в окнах, но калитка была не заперта. Блеяли овцы в сарае, когда я поднимался на крыльцо, заржала лошадь.

«Здесь хозяева», — обрадовался я и, стукнув, вошел в дом.

Я попал в кухню. Оказалось, что горит керосиновая лампа, но фитиль сильно прикручен. За столом, положив голову на локоть, спал человек. Я позвал его. Он вскочил и, подняв лампу, уставился на меня.

— Лабас, — сказал человек по-литовски. — Здравствуйте, что с вами?

Он был выше меня ростом, старый, плечистый, глаза твердые, спокойные.

Видимо, со стороны на меня было жутко смотреть, такой я был мокрый, запыхавшийся, в расстегнутой гимнастерке и с карабином в руках.

— Что с вами? — переспросил литовец.

Я хотел разжиться у него вилами, но, присев на лавку и закурив из белой жестяной банки, которую он подвинул ко мне, попросил его помочь нам.

— Конечно, конечно, — засуетился он. — Но сперва вы отдохните, я сделаю яичницу.

С большими трудностями мы с Борькой подъехали к сараю, я разнуздал Фрица, положил ему охапку сена. Голая изъеденная кожа на его спине дрожала. Я подумал и накинул на Фрица свою шинель.

Мы пили чай, хватали, обжигаясь, толстые куски яичницы, хозяин курил и улыбался.

— Сейчас переложу ваш воз. По горам сможете ездить.

Наконец мы насытились. Борька полез шупать свою десну, а я решил продемонстрировать хозяину знание литовского языка.

— Кеушина? — я показал на яйцо.

— Верно.

— Донас?

— Правильно, хлеб.

Всё, что произошло с нами, стало казаться дурацким сном. Мы повеселели: сейчас крестьянин нам поможет — и через полчаса мы в городе. Я решил, что непременно наведаюсь в Лидину землянку, извинюсь перед девчатами за ночной визит, но все же встречусь с Лидой.

В кухню вбежал парень, примерно моих лет, но здоровенный, высокий. Он был в ушанке и в тулупе.

— Это Вацис, — сказал крестьянин. — Внук.

Вацис злобно глянул на нас и поманил деда в комнату. Через минуту они, не говоря ни слова, выбежали из дома.

— В чем дело? — сказал Борька, поднимаясь с лавки и берясь за карабин.

Литовцы вернулись скоро. Молодой распахнул широко дверь и по-литовски крикнул:

— Убирайтесь!

— Что он говорит? — спросил Борька.

— Мы вам яичницу, сало, а вы нам чесотку во двор! Мой скот заразить! Ещё шинелью закрыли! Убирайтесь!

Он кричал, пока мы спускались с крыльца, кричал, пока мы выезжали из ворот в чёрное сумеречное поле.

— Замолчи, фашист! — не выдержал Борька.

Парень схватил вилы и бросился к Борьке.

— Я не фашист, мой дед партизан был! — заорал он уже по-русски. — Ты сам фашист! Убирайтесь!

Он закрыл калитку, покричал ещё во дворе, и мы услышали, как хлопнула дверь.

Мы уже выбрались на свою колею, когда нас догнал старик литовец. В руках у него были вилы.

— Поймите, нельзя. Скот у нас в сарае общий. Колхоз скоро будет.

На этот раз мы ехали долго. Я упирался вилами в сено и даже начал посвистывать. Усилился мороз, темнота становилась всё гуще. Фриц ступал осторожно, он как бы понял наше несчастье. Но сено все же развалилось.

— Ни черта, — сказал я, — вилы-то у нас есть.

Но управляться с вилами тоже оказалось не так-то просто. Они вертелись в руках, сено с них просыпалось, в конце концов мы отшвырнули их в сторону. Провозились мы на этот раз дольше обычного, шинели уже не снимали из-за холода. Воз получился кривым, и вдобавок через сотню метров Фриц споткнулся и наши труды пропали даром.

— Всё, — сказал Борька. — Больше я не играю. Пропадай пропадом всё сено вместе с этой тварью, сейчас сяду на машину— и в город!