— О политике толкуют? О царе речь заходит? О забастовке болтают? — сыпал вопросами генерал.

— Политики и священной особы государя императора не касаются. О забастовках отец Георгий разговора не поддерживает. Объясняет, что жизнь улучшать надо мирно, по-хорошему. Стачки и бунты осуждает…

Жандармский генерал был неглуп, знал: всякий поп полиции нужен, а такой — особенно. Рабочие в бога верят. Слово священника для них свято.

Вскоре градоначальник Петербурга генерал Фуллон получил от Гапона просьбу. Гапон спрашивал разрешения организовать в столице общество под названием «Собрание русских фабрично-заводских рабочих». А градоначальник уже знал от охранки: Гапон учит рабочих уважать власть, царя называет божьим помазанником, с революционерами сам не якшается и рабочих призывает не слушать преступных речей смутьянов.

Дома на окраине Петербурга, в которых жили рабочие.

Градоначальник просьбу Гапона уважил и даже пригласил его к себе для беседы. О чем они говорили — неизвестно, а только после беседы Гапон снял в Петербурге большие дома и открыл в них отделения «Собрания русских фабрично-заводских рабочих». Главным над всеми отделениями градоначальник назначил Гапона.

Не знали рабочие, на чьи деньги снимает Гапон такие дома. Это уже потом выяснилось, кто давал попу деньги.

Открылось отделение Гапона и на Васильевском острове. По воскресным дням в большой зал на Четвёртой линии приходили рабочие. В зале было светло, тепло, уютно. Там можно было послушать граммофон, для немногих, кто умел читать, на столах лежали тоненькие книжки о святых и царях. А пожилые рабочие вели больше разговор о своём житье-бытье.

— Это, как жить? — ерошил патлатую бороду чернорабочий Шаров. — За шесть гривен двенадцать часов работаем. Не помню, когда и сыт был!

— Ежели холостой — с голоду не умрёшь, но и сыт не будешь, — вздыхал слесарь с гвоздильного завода.

— То и беда, что семейный! — сокрушался Шаров. — Двое детей. Анютка-то скоро и сама на завод пойдёт. Ей по весне тринадцать минет. А сын ещё в люльке качается — второй год пошёл. Я его Николаем окрестил. В честь нашего государя императора, — пояснил Шаров, глядя с почтением на портрет царя, прилаженный над помостом.

— Отец Георгий говорит, что батюшке царю о нашей доле неведомо, — опять вздохнул слесарь с гвоздильного. — Министры, слышь, правды ему не сказывают. В обмане держат.

— Отец Георгий и сам до царя дойдёт, — уверенно сказал Шаров. — Всё ему поведует. И про нищету нашу, про работу каторжную, про мастеров, что и за людей нас не считают…

Вот так и рассуждали рабочие-гапоновцы. Твёрдо верили: узнает царь правду и сразу всё изменится. А правду царю скажет не кто другой, как отец Георгий.

Семья Шарова ютилась в единственной комнатёнке сырого подвала. На полу лежал набитый сеном матрас, с низкого потолка свисала люлька. На матрасе спали втроём — Шаров, жена Марья и Анютка. Колька спал в люльке. В красном углу висела икона святого Николая-чудотворца, у изголовья матраса отливало медью распятие, посреди стены красовался поясной портрет царя Николая в парадной форме.

Кроме комнаты Шарова в подвале была и кухня. В ней жил токарь Балтийского завода Василий Гурьев. Гурьев был большевик-подпольщик, но Шаров об этом, конечно, не знал. Бывало, что и Гурьев заходил на гапоновские беседы, и тогда Шаров и Гурьев шли домой вместе.

Вот и сегодня они возвращались вместе. Холодный ветер с Невы продувал худую одежонку, но и он не мог прервать недавно начатый спор.

— Что же получается, Кузьма Терентьич? — спрашивал Гурьев. — Скоро год, как батюшка читает вам утешные проповеди, а дело-то ни с места! За двенадцать часов работы те же шесть-семь гривен! Мастера что хотят, то и творят! Дети наши грамоте не учатся! А как живём? Собачья конура и та лучше нашего подвала! Собака-то в конуре одна живёт, а ты — вчетвером! Где же она, царская милость?

Одна из «квартир» для рабочих.

— Так ведь государь-то ничего не знает. Министры виноваты! Окружают его, как псы злобные!

— Значит, царь у нас недоумок! Псами, вишь, окружился. Выходит, что на троне не царь, а псарь!

Услышав такое о царе, Шаров от возмущения остановился и уставился на Гурьева так, словно впервые его увидел.

— Ты что, ты что?! — повторял он, топчась на месте. — Такие слова о царе! Да как ты посмел! За такое тебе на том свете, знаешь, что будет!

— Человек живёт не на том, а на этом свете, — мрачно усмехнулся Гурьев. — Значит, и жизнь свою должен устраивать на земле.

— Вот отец Георгий и учит, как её устраивать… По учению божию учит. Вразумит господь царя-батюшку…

— До бога высоко, до царя далеко. Когда ещё царь твоего попа услышит?!

Шаров не ответил, только ещё больше съёжился от холодного ветра. Так молча и дошли они до своего подвала. Опустились по грязным, скользким ступеням и не прощаясь разошлись: Шаров в комнату, Гурьев на кухню.

Всё чаще и чаще Гапон слышал от рабочих жалобы.

— Не можем больше так жить! Отпиши царю бумагу! Дети наши с голода пухнут!

Гапон начал опасаться. Ещё немного, и рабочие перестанут ему верить. И тогда безбожники-революционеры подымут рабочих на бунт!

То, чего так боялся Гапон, случилось в середине декабря тысяча девятьсот четвёртого года. Путиловский мастер Тетявкин выгнал с работы четырёх рабочих-гапоновцев. Без всякой вины выгнал, просто не понравились ему — и весь разговор! Как хотите, так живите!

Рабочие бросились к Гапону:

— Защити, батюшка! Видно, забыл о нас господь!

— На бога не грешите! — сурово оборвал Гапон. — Отрядим к директору завода рабочую делегацию. Он Тетявкина быстро образумит!

Но директор завода разговаривать с рабочими не стал. Только обронил сердито:

— Раз уволил, — значит, работали плохо…

Снова пришли рабочие к Гапону.

— Прогнал нас директор! Видно, за людей не считает!

— Найдём и на директора управу, — успокаивал Гапон рабочих. — Сейчас поеду к его превосходительству генералу Фуллону. Господин градоначальник всей душой за рабочих!..

Градоначальник Фуллон принял Гапона незамедлительно и радушно. Но пока Гапон излагал ему историю с путиловскими рабочими, генерал отводил глаза в сторону, рассеянно смотрел в огромное зеркальное окно на золотой шпиль Адмиралтейства.

— Рабочие Путиловца возбуждены, крайне возбуждены, ваше превосходительство, — закончил свой рассказ Гапон. — Боюсь, что смутьяны-революционеры воспользуются этим, не исключена однодневная забастовка. Тогда многие могут выйти из-под моего контроля… Настойчиво прошу вашего распоряжения о возвращении уволенных рабочих, а мастера Тетявкина убрать на другой завод…

Градоначальник оторвал взгляд от окна, и на Гапона уставились из-под мохнатых бровей злые острые зрачки.

— Иными словами, батюшка, — градоначальник потянулся за сигарой, долго раскуривал её, а потом так же неторопливо продолжал — Иными словами, рабочие с вашим мнением не считаются и перестают вам верить. — Градоначальник стряхнул сигарный пепел в хрустальную пепельницу и, буравя Гапона колючими зрачками, спросил — Для чего, позвольте спросить, вы получаете от полиции деньги? Вы обязаны, понимаете, обязаны всеми средствами удержать смутьянов от преступных действий! Иначе… — Градоначальник не договорил, что будет «иначе», Гапон и сам понял, что его ожидает. Полиция разгласит, что Гапон получает от неё сто рублей в месяц. Разразится скандал, после которого церковь будет вынуждена лишить Гапона его священнического сана. Надо было немедленно что-то предпринимать, идти на любой риск, но сохранить доверие рабочих.