— У тебя получились хорошие снимки слонов? — спросил Кезума и зубами открыл бутылку колы, после чего выплюнул крышку.

— Бр-р-р-р! Пожалуйста, не делай так! Меня прямо передергивает.

Я достала свой дешевенький цифровой фотоаппарат, перелистала снимки и показала Кезуме.

— Видишь, какие красавцы?

— И правда, красавцы. Они ведь самые большие животные в мире, верно?

Сделав большой глоток пива, Элли вступил в разговор:

— Нет, не самые. Киты еще больше слонов. Синие киты.

Я кивнула, соглашаясь.

— Киты? — переспросил Кезума.

— Ну да, те, что в океане. Такие здоровые рыбы, но только на самом деле они не рыбы, а млекопитающие.

— И они больше слонов? Не может быть!

Кезума такой умный и образованный, что меня очень удивляют подобные неожиданные пробелы в его знаниях. Мне кажется, он разыгрывает меня.

— Когда приедешь к нам в Нью-Йорк, я свожу тебя в Музей естественной истории. Там выставлен кит в натуральную величину. Он такой огромный! Метров тридцать в длину или еще больше.

— Да не может быть! Правда? — изумляется Кезума.

Мы с Элли допили свое пиво, все залезли в машину и поехали к кратеру вулкана; последние сорок минут дороги я проспала. Сейчас Элли и Лейан уже ставят мою палатку, простенькую, но слишком большую для меня одной. Сами они втроем спят в похожей, но в три раза меньше. Я предлагаю поменяться, но Кезума и слышать об этом не хочет. Потом Элли отправляется готовить обед: рыба для него и меня, цыпленок с рисом для Лейана и Кезумы (масаи, оказывается, не едят рыбу). Мы ждем обеда, сидя за большим бетонным столом в столовой, которая представляет собой просторный навес без стен. Кроме нас тут еще пять или шесть групп туристов. Кезума и Лейан здесь единственные масаи. На остальных столах белые скатерти и фарфор; я бы не удивилась, увидев свечи. Туристов обслуживает целая команда поваров, которые беззвучно ставят на стол тарелки и тут же исчезают на кухне. Они подают пасту, стейки, куриные грудки.

Элли, Лейан, Кезума и я собираемся вокруг большой пластиковой тарелки и нескольких контейнеров. Мы едим пальцами, обдирая кусочки рыбы со скелета, выковыривая из зубов косточки, а потом вытираем грязные руки о штанины. Мы с Элли выпиваем две привезенные с собой бутылки пива. Потом грязную посуду мы относим на кухню, где Элли ее быстро ополаскивает. Все остальные уже расходятся по своим палаткам и постелям, а мы с Кезумой и Лейаном решаем сыграть перед сном в карты; колоду с надписью «Я V Нью-Йорк» я привезла с собой.

Сначала Кезума и Лейан учат меня — вернее, безуспешно пытаются научить — игре под названием «Последняя карта». Я так и не разобралась, в чем там смысл. Зато я произвела на своих спутников сильнейшее впечатление умением тасовать колоду. Эрик, кстати предупреждал меня, что так будет. По-видимому, никто в мире, кроме американцев, не умеет перекидывать колоду «аркой». Вообще-то я делаю это не слишком ловко, хотя научилась, когда еще сидела у бабушки на коленях. (Несмотря на артрит, сама старушка справлялась с этим лучше всех, а смотреть, как она раскладывает пасьянсы, я в свои десять лет могла часами.) Тем не менее у масаев мое умение вызывает искренний восторг.

Потом я пытаюсь научить их играть в покер, но учу я еще хуже, чем тасую. Только Элли, который уже присоединился к нам, понимает хоть что-то из моих объяснений.

В столовой уже давно никого, кроме нас, не осталось. После трех или четырех сдач Кезума и Лейан решают идти спать.

— А ты хочешь еще поиграть? — спрашивает меня Элли.

Я, кажется, догадываюсь, что у него на уме, но притворяюсь, будто ничего не понимаю.

— Конечно хочу. А ты не сможешь раздобыть нам еще бутылку пива? Хотя бы одну на двоих. И сигаретку?

Тут Джули уже явно ступает на опасную почву, но пока еще действует осторожно. Одна бутылка пива. Одна сигарета. Несколько невинных партий в карты. Возможно, моего благоразумия надолго не хватит, и тогда я предложу игру на раздевание.

Элли все-таки достает пиво. К нам подходит высокий плотный мужчина средних лет с немного сальным взглядом, который заставил бы меня насторожиться, если бы я тогда обратила на него внимание. Он задает мне обычные вопросы — как меня зовут? откуда я? сколько мне лет? — о чем-то болтает с Элли на суахили, потом протягивает ему бутылку пива, достает из мятой пачки сигарету и предлагает свою зажигалку, после чего уходит спать. Свет его фонарика выхватывает из темноты одну или две палатки. На весь лагерь продолжают гореть только одна лампочка в столовой да еще две над входом в туалеты. Мы открываем пиво и, передавая друг другу бутылку и сигарету, продолжаем играть в карты, главным образом, молча; лишь иногда я объясняю Элли какие-то правила. Не стану утверждать, что время от времени мы не соприкасаемся коленями. В одиннадцать часов генератор отключается, и внезапно столовая погружается в темноту. Только теперь я вижу, какая огромная на небе луна и как много звезд.

— Ну, я думаю, и нам пора.

Я начинаю собирать карты в пластиковый чехольчик, но Элли продолжает сидеть на скамейке, упершись локтями в колени, и смотрит на меня со странной улыбкой, которую я стараюсь не замечать. Ну, может, не очень и стараюсь.

— Что?

Он смеется и качает головой:

— Я тут подумал: а что, если я попрошу разрешения поцеловать тебя?

Неожиданно для меня самой мои мысли обращаются к прошлому: я пытаюсь вспомнить, просил ли кто-нибудь раньше разрешения, чтобы поцеловать меня. По-моему, что-то подобное происходит только в кино. В жизни поцелуи обычно случаются после фраз типа: «Ну, наверное, я уже пойду домой», или «Завтра с утра мне надо к дантисту», или «Кажется, я напилась». В них всегда чувствуется какая-то неизбежность, но, пожалуй, то, что происходит сейчас, нравится мне даже больше.

— Я никогда раньше не целовал мзунгу, — признается Элли, и его кривая улыбка словно отражает мою. — Можно?

Несколько секунд я притворяюсь, что раздумываю, хотя, конечно, все уже решено.

— Можно.

И он целует меня. У него мягкие и вкусные губы. Мы пили одно пиво и курили одну сигарету, поэтому я не чувствую их запаха, а только слабый и чистый привкус мяты. Я так давно не целовалась, да и не обнималась тоже, а сейчас происходит именно это: Элли зажимает мои колени своими, мои руки вцепляются ему в бедра, наши языки переплетаются, его пальцы шарят в моих немытых, пыльных волосах. Господи, я и забыла, какой это кайф!

Так продолжается какое-то время, но в конце концов мы отрываемся друг от друга. Не могу сказать, кто остановился первым. Кажется, я собиралась это сделать, но Элли все-таки немного опередил меня.

— У-у-уф, — говорю я.

— Это было просто здорово. Спасибо.

— Нет, это тебе спасибо.

— Мне еще надо упаковать ланч на завтра. Пошли, я провожу тебя до палатки.

— Пошли.

Мы встаем и выходим на лунный свет.

— Ты ведь не расскажешь Кезуме? — спрашивает Элли, понизив голос. — Ему это не понравится.

— Я как раз подумала о том же. Не бойся, не расскажу.

— Хорошо.

Мы уже стоим у моей палатки, и я расстегиваю молнию на двери. Элли машет мне рукой и отступает на шаг.

— Спокойной ночи. Увидимся утром.

— Спокойной ночи.

Признаюсь, что в палатке, снимая пыльные брюки, рубашку с длинными рукавами, лифчик и надевая чистую майку и мягкие пижамные штаны, я очень горжусь собой. Я горжусь тем, что меня целовал красивый юноша на десять лет моложе меня. Горжусь тем, что у меня хватило смелости сказать ему «да», а потом хватило силы воли остановиться. Горжусь тем, что я сейчас одна в палатке, в кратере Нгоронгоро, далеко от всего, что мне знакомо, и мне здесь хорошо. Я только что не насвистываю радостный мотивчик.

Я едва успеваю вынуть из глаз контактные линзы, пару раз провести щеткой по зубам и включить будильник — телефонной связи здесь нет, но я использую мобильник как часы, — когда у входа в палатку раздается шепот:

— Это я.

Элли вернулся, чтобы еще раз пожелать мне спокойной ночи, а скорее всего, выпросить еще один поцелуй или что-то большее. Волнуясь, смеясь и сердясь одновременно, я расстегиваю молнию.