— А как на островах Галапагос, хорошо живется? — предусмотрительно спросил однажды Кнут и посмотрел на карту, где цепь кружков, обозначавших положение нашего плота в разное время, напоминала палец, который зловеще указывал в сторону проклятых островов Галапагос.

— Едва ли, — ответил я. — Говорят, что инка Тупак Юпанки незадолго до эпохи Колумба отплыл из Эквадора и достиг островов Галапагос, но ни он и ни один из его спутников не поселились там, так как там нет воды.

— О'кэй, — сказал Кнут. — В таком случае на черта нам идти туда. Надеюсь, мы туда и не попадем.

Теперь мы так привыкли к виду танцующих вокруг нас волн, что перестали обращать на них внимание. Стоит ли беспокоиться о том, что чуть-чуть потанцуем, имея под собой тысячи метров воды, если мы и плот все время держимся на поверхности? Нетрудно было заметить, что бальсовые бревна впитывали воду. Хуже всего обстояло дело с кормовыми ронжинами; засунув кончик пальца в их размокшую древесину, можно было услышать, как под ним хлюпала вода. Ничего не говоря спутникам, я отломал кусок намокшего дерева и бросил его за борт. Он спокойно погрузился в воду и медленно исчез в глубине. Позже я увидел, что некоторые из моих товарищей проделали то же самое, выбрав для этого время, когда им казалось, что на них никто не смотрит. Они стояли, сосредоточенно наблюдая за тем, как кусок пропитанной водой древесины постепенно погружался в зеленую воду. Перед отплытием мы отметили осадку плота, но при неспокойном море было невозможно установить, как глубоко он сидел теперь, так как бревна то на мгновение поднимались из воды, то снова глубоко опускались в нее. Но когда мы вонзали в бревно нож, то мы к нашей радости убеждались, что на глубине примерно в 25 миллиметров от поверхности дерево было сухим. Мы рассчитали, что в случае, если вода будет проникать в бревна тем же темпом, то к тому времени, когда, по нашим предположениям, мы будем приближаться к земле, плот уже не сможет держаться на поверхности воды. Но мы надеялись, что в более глубоких слоях древесный сок будет играть роль пропитывающего состава, который приостановит поглощение воды.

Была и еще одна угроза, которая тревожила наши умы на протяжении первых недель, — это веревки. Днем мы были так заняты, что мало думали о них; но когда наступала темнота и мы залезали в спальные мешки на полу каюты, у нас было больше времени на то, чтобы думать, чувствовать и прислушиваться. Лежа там, каждый на своем соломенном матраце, мы ощущали, как плетеные циновки под нами приподнимаются вместе с бревнами. Не только весь плот все время покачивался, но и все девять бревен изменяли свое положение по отношению друг к другу. Когда одно приподнималось, другое опускалось, и эти легкие колебательные движения не прекращались все время. Они были незначительными, но достаточными для того, чтобы человек чувствовал себя как бы лежащим на спине большого дышащего животного, и мы предпочитали укладываться вдоль бревен. Сильнее всего это покачивание ощущалось в течение первых двух ночей, но тогда мы были слишком усталыми, чтобы обращать на него внимание. Потом веревки слегка набухли в воде, и бревна стали вести себя спокойнее. Но все же бревна, составлявшие остов плота, никогда не представляли собой ровной поверхности, никогда не были совершенно неподвижными по отношению друг к другу. А так как эти бревна двигались вверх и вниз и поворачивались на каждом стыке, то и все двигалось вместе с ними. Бамбуковая палуба, двойная мачта, четыре плетеные стены каюты и крыша из планок и листьев были закреплены канатами и все-таки покачивались, в одном месте приподнимаясь и опускаясь в другом. Это было чуть заметное движение но все же мы ясно видели его. Если один угол каюты поднимался, другой опускался, если бамбуковые жерди на одной половине крыши изгибались в одну сторону, то на другой половине крыши они изгибались в противоположную сторону. А когда мы смотрели из каюты через открытую стену, все казалось нам еще более подвижным и неустойчивым, так как небесный свод описывал медленные крути над нами, а волны высоко подпрыгивали ему навстречу.

Веревки принимали на себя всю нагрузку. Целыми ночами мы слышали, как они скрипели, стонали, терлись о бревна и шуршали. В темноте все эти звуки сливались в единую жалобную симфонию, в которой каждая веревка тянула отдельную ноту в соответствии со своей толщиной и степенью натяжения. Каждое утро мы тщательно осматривали веревки. Кто-нибудь из нас ложился даже на край плота, свешивал голову в воду и, пока двое товарищей крепко держали его за ноги, старался разглядеть, в порядке ли веревки на подводной части плота.

Но веревки держались. Две недели, говорили нам моряки, потом все веревки перетрутся. И все же, вопреки этому единодушному мнению, мы пока не находили ни малейшего признака перетирания. И лишь тогда, когда мы были далеко в океане, нам стало ясно, в чем дело. Бальсовая древесина была так мягка, что веревки постепенно врезались в дерево, и бревна предохраняли их, вместо того чтобы перетирать.

По прошествии примерно недели океан стал спокойнее, и мы заметили, что он был синим, а не зеленым. Мы теперь плыли к запад-северо-западу, а не к северо-западу и сочли это за первый робкий признак того, что мы выбрались из берегового течения и отныне будем двигаться в сторону открытого океана.

В первый же день, как мы остались одни среди океана, мы заметили вокруг плота рыб, но тогда мы были слишком заняты рулевым веслом, чтобы думать о рыбной ловле. На второй день мы наткнулись на целый косяк сардин, а немного спустя появилась двухметровая голубая акула и, то и дело переворачиваясь своим белым брюхом вверх, поплыла за самой кормой плота, где Герман и Бенгт, стоя босиком в воде, орудовали с рулевым веслом. Некоторое время она играла вокруг нас, но скрылась, как только вооружились ручным гарпуном.

На следующий день нас навестили тунцы, бониты[27] и золотые макрели; а когда крупная летающая рыба шлепнулась на палубу плота, мы использовали ее в качестве наживки и тотчас же вытащили двух больших золотых макрелей весом в 10 и 15 килограммов. Это был провиант на несколько дней. Во время вахты у руля мы часто видели рыб, которые были нам совершенно неизвестны, а однажды нам попалась стая дельфинов, казавшаяся бесконечной. Черные спины, торчавшие из воды одна рядом с другой у самого плота, кувыркались и подпрыгивали тут и там; с верхушки мачты мы увидели, что весь океан, насколько хватал взор, был покрыт ими. Чем больше мы приближались к экватору и чем дальше уходили от берега, тем чаще стали появляться летающие рыбы. Когда мы, наконец, вошли в синюю воду, где величественно перекатывались освещенные солнцем спокойные волны, подернутые рябью от порывов ветра, летающие рыбы проносились перед нами, как град снарядов, выпрыгивая из воды и летя по прямой линии и снова исчезая под водой, когда энергия полета иссякала.

Если мы выставляли ночью маленький керосиновый фонарь, его свет привлекал летающих рыб, больших и маленьких, и они перелетали через плот. Нередко они ударялись о бамбуковую каюту или парус и беспомощно падали на палубу. Оттолкнуться от нее, как они отталкиваются на ходу от воды, они не могли и оставались лежать, беспомощно извиваясь, похожие на пучеглазых сельдей с большими грудными плавниками. Иногда нам приходилось слышать крепкое словцо, когда холодная летучая рыба, двигаясь с изрядной скоростью, ударяла по лицу стоявшего на палубе человека. Они всегда летели быстро, головой вперед, и если они ударяли прямо в лицо, то оно начинало гореть, как от хорошей пощечины. Но потерпевшая сторона быстро забывала эту неспровоцированную агрессию; при всех своих недостатках это была морская страна чудес, где тонкие рыбные блюда со свистом прилетали к нам по воздуху. Обычно мы жарили летучих рыб к завтраку, и — зависело ли это от рыбы, от повара или от нашего аппетита — они напоминали нам, если мы счищали с них чешую, жареную форель.