— Только быстро, — сказал Янош и выставил руки вперед, как бы держась за воображаемые лодыжки. Он действительно любил раскуриться. Мне тоже нравилось это дело, но я могла бы и обойтись. Хотя, с другой стороны, а зачем в чем-то себя ограничивать?

Быстро у Рутгера не получилось. Влан пока разобрал кальян, чтобы почистить. Вид у него был задумчивый, даже, можно сказать, философский. Он прищурился на солнце.

— Что страшнее? Если мы совершенно одни во вселенной, такая космическая оплошность, просчет мироздания — или если мы не одни, а просто отдельная цивилизация из нескольких биллионов других, причем такая незаметная и несущественная, что нас даже нет в списке на получение статуса незначительной?

Он любил углубиться в такие темы.

Мне вдруг пришло в голову, что не так уж и далеко от нашей крыши — час или два на самолете — истязают хороших людей, женщин забивают до смерти камнями, потому что кто-то сказал, что так надо, целые страны голодают. Все это происходило достаточно далеко, чтобы можно было об этом не думать, но все же не так далеко, чтобы туда нельзя было дойти пешком за несколько недель или месяцев.

Петр ответил:

— Смотря что тебя больше пугает: одиночество или толпа.

Янош сказал, что хотел бы заняться сексом с инопланетянками, но только если они красивые. Влан хотел обсудить, а что значит «красивые», но его как-то не поддержали. Рутгер так и не вернулся на крышу, и в тот вечер вся наша злость в полной мере проявилась в представлении.

Рутгер всегда ходил в темных очках. Когда я говорю «всегда», я имею в виду — всегда. На сцене. За едой. И когда завалился ко мне в три часа ночи, он тоже был в темных очках. И кроме очков на нем не было ничего.

— Оушен, у меня мощнейшая эрекция.

— Рутгер, это не мощнейшая эрекция. Это вообще не эрекция. — Меня немного встревожило, что он так легко проник ко мне в комнату, хотя, с другой стороны, Рутгер был не такой уж и страшный (в смысле, что я его не боялась), тем более что за стенкой спал Янош, который — это я знала доподлинно — очень хотел побеседовать с Рутгером насчет его исчезновения и последующей неявки на крышу с обещанной оптовой партией.

— Эта громадина — вся для тебя, — сказал он.

Нет, я действительно поражаюсь на немецкую систему образования.

— Уходи, Рутгер.

— На самом деле ты же не хочешь, чтоб я ушел.

— Мне лучше знать, что я хочу, а чего не хочу.

— Я не хотел тебя обидеть.

— Иди сюда, Рутгер. — Я со всего маху влепила ему пощечину, у меня даже рука заболела. В чем-то я даже была благодарна Рутгеру, потому что я всю жизнь мечтала ударить мужчину. В глубоком возмущении и за дело. Рутгер упал на пол.

— А деньги никак не помогут? — спросил он жалобно.

— Нет.

Рутгер расплакался.

— А может, я дам тебе денег, а ты скажешь ребятам что мы с тобой спали?

— Нет.

Пришлось тащить его к двери за ухо. Наутро я пошла к Хорхе. Рутгер был как кусок говна в нашем бассейне. Надо было что-то делать.

— У тебя есть пять минут, Хорхе?

— Ты припозднилась, но да.

— Припозднилась?

— Ага. Ты насчет Рутгера, да? Обычно новенькие девушки приходят жаловаться после первой недели.

Я изложила ему избранные фрагменты Рутгерианы.

— Он всех достал. Его надо уволить.

— Я его и уволил. Полгода назад.

— Тогда почему он еще здесь?

— Потому что не хочет уходить.

— Он работает за бесплатно?

— Нет. Он мне платит. Это бизнес.

В кабинет вошла Ева.

— Хорхе, мы можем поговорить с глазу на глаз?

Хорхе закрыл глаза и приставил ко лбу указательный палец.

— Так, погоди. Я читаю мысли… Рутгер.

— Хорхе, я не могу с ним работать. С таким козлом.

— Так, давай разберемся: ты не хочешь работать с козлом. Но ведь все так работают. Собственно, по-другому и не получается. Любая работа — работа с козлами.

— Хорхе, он как кусок говна в нашем бассейне.

Выходит, мы с Евой были заодно. От этой мысли мне стало как-то не по себе. Хорхе вздохнул.

— Да, наверное, уже пора дать Рутгеру шанс проявить свои таланты где-нибудь в другом месте.

Мы с Евой поднялись на крышу, психуя на Рутгера. Через час я уже начала волноваться, что мы с Евой станем лучшими подругами. Больше всего меня насторожило, когда она вдруг сказала:

— Хочу тебе кое в чем признаться.

— Не надо.

— Это насчет Петра. Кажется, я разрушила наш брак.

— И что ты сделала?

— Заставила Петра сказать спасибо. Перед нашим отъездом моя мама испекла нам торт, чтобы мы съели его по дороге сюда, но я замоталась со сборами и забыла торт дома. Но я знаю, что мама ждала, что мы похвалим ее торт, и я попросила Петра написать ей открытку: что торт был просто замечательный. Он сказал: нет, я не люблю врать. Скажи своей маме, что мы забыли торт дома. Но я не хотела расстраивать маму. Она два дня с ним возилась, с тортом. И я сказала Петру: я тебя очень прошу, напиши ей открытку. И он написал.

— Так в чем проблема?

— Он соврал с такой легкостью. Он написал эту открытку буквально влет. Написал, что больше всего ему понравился хрустящий слой. Написал так убедительно, что я даже пошла позвонила сестре, чтобы убедиться, что торт действительно остался дома. Петр в жизни не врал. Ни разу. А тут вот так просто взял и соврал. И теперь я уже никогда не смогу ему доверять.

— Но ты же сама его попросила.

— Но ему было необязательно врать так мастерски.

Мерв работал у нас барменом. Он был не из тех, кто барменствует временно в ожидании чего-то иного. Он был барменом по призванию. И всегда будет барменом. И всегда будет выглядеть, как бочонок на ножках и в парике. Он регулярно ходил в тренажерный зал и занимался там целый день. Но с тем же успехом он мог бы весь день пролежать в гамаке. Как бы он ни изнурял себя тренировками, как он был круглым бочонком, так он им и останется. Он был с меня ростом, но шире раза в четыре. Мерв специализировался на водке. Три-четыре сорта — для него это было вообще ничто. У него в баре стояло сортов пятьдесят, не меньше, и он очень любил про них поговорить, к вящему неудовольствию многих клиентов, которым хотелось спокойно выпить.

— Даже не знаю, стоит ли вам это пить. Это лютая водка, злая. Из тех, что ломает жизнь. А вам оно надо? (Однажды Хорхе признался: «Думаешь, это легко — найти бармена? Типа открывать бутылки — тут особого ума не надо?»)

Как-то раз Петр намекнул Мерву, что у него в Барселоне есть свой человек из Польши, у которого целый склад редкой польской водки, по большей части паленой и вредной для здоровья. С ароматом мушмулы, с ароматом мятной жвачки, с ароматом виски и еще какой-то убойный сорт, называется «душегуб». («Душегуб» привел Мерва в неподдельный восторг.) Мерв прожил в Барселоне уже десять лет, и он согласился показать мне город: в ближайшее воскресенье, с утра, по дороге на какую-то встречу. Мы сидели в фойе, ждали автобус и разговаривали.

— Да, я люблю Уэльс, — сказал Мерв. — Но насилие и инцест быстро надоедают. Барселона — мой город. А бармен — это мое призвание. Хотя однажды я все же попробовал себя в другой профессии.

— В какой?

— Я был военным корреспондентом. Но как-то оно не склалось.

— Правда? Как интересно. А как ты туда устроился?

— Я использовал древнюю друидическую технику контроля над сознанием, которая передавалась у нас в семье из поколения в поколение на протяжении многих веков. Непосвященные называют ее наглой ложью. «У вас есть опыт работы военным корреспондентом?» — «Да». — «Вы говорите по-арабски?» — «Да». — «У вас есть связи в Бейруте?» — «Да».

Это была неплохая работа, но — не моя. Я устал постоянно чего-то выдумывать. Тогда Бейрут был вообще диким городом. Я уехал оттуда после истории с псом-экстрасенсом.

— С псом-экстрасенсом?

— У одного парня из местных ополченцев был пес-экстрасенс, который давал им советы, как лучше сыграть на фондовой бирже. Они делали очень хорошие деньги и закупали на них самое современное оружие. Я сидел в такси, на какой-то кошмарной окраине, ждал водилу, который пошел договариваться об интервью с этим псом, а мимо проходил какой-то мужик. Он остановился и заговорил со мной по-английски. А я был в своем кардиффском свитере.