В общем, мне надо было поехать за этим последним письмом. То есть не то чтобы «надо», но мне хотелось поехать. Вернее, мне хотелось забрать письмо. А вместо меня мог поехать и Одли.
Мне пришлось поискать информацию об этом Чууке.
Я про него ничего не знала.
Что в общем-то неудивительно. Чуук — это штат Микронезии, в западной части Тихого океана, на другом конце света. Он состоит из нескольких крошечных островов и атоллов с лагунами. Уолтер всегда надо мной издевался, что я так и не побывала нигде в Барселоне: «ты не видела…», «ты не съездила…». И почему-то мне кажется, что он выбрал Чуук не случайно. Наверняка тому было несколько причин, и одна из них — заставить меня хоть куда-нибудь съездить. Причем куда-нибудь далеко.
Все население Чуука без труда поместится на трибунах большого стадиона. Я внимательно изучила карту главного острова, Вено, где на весь остров — одна-единственная дорога. Один взгляд на карту, и я знала остров как свои пять пальцев. Может быть, он действительно такой маленький, что там можно запросто войти в бар и спросить: «Кто-нибудь тут знает Бруно?» — и при этом не чувствовать себя идиотом.
Что такое население земного шара? Оно значительно меньше, чем Чуук. Больше тысячи оно никогда не бывает, потому что для «больше» просто не хватит места в твоем мысленном списке. Даже если в твоей записной книжке уже нет места для новых записей, сколько там у тебя наберется имен? Двести, триста? Даже если ты очень общительный служащий крупной компании, сколько ты знаешь народу? Две тысячи, три тысячи человек? Но со сколькими из них ты непосредственно соприкасаешься по работе? Сколько таких? Четыреста, пятьсот? Даже если у тебя очень большая семья, считая самых дальних родственников, сколько их всего? Сто? Двести?
Ричард однажды рассказывал, что в дайвинге много странного и необычного: вот, например, когда ты на поверхности, обзор там большой, несколько миль, но стоит тебе погрузиться под воду, видимость сокращается в зависимости от освещения до пяти, десяти, двадцати ярдов, а в прибрежных водах Англии — до шести дюймов. Океан превращается в крошечные, замкнутые акватории; и ты передвигаешься от одной до другой. Мир — это тот же океан. Даже самый большой круг общения, он все равно ограничен. Больше нескольких сотен знакомых за раз — это достаточно редкий случай. А за всю жизнь у тебя наберется не более тысячи человек, которых ты знал более или менее близко и к которым испытывал хотя бы какие-то чувства. Все остальные — это контролеры в общественном транспорте, прохожие, статисты. Иными словами, массовка.
Я танцевала на сцене потому, что мне это нравилось, и еще потому, что мне хотелось добиться успеха в профессиональных танцах. Успех означал бы, помимо прочего, что меня бы заметили и оценили несколько дюжин товарищей из танцевальной верхушки, из наших «главнокомандующих». Что меня полюбили бы несколько дюжин отраслевых журналистов. Несколько дюжин моих коллег признали бы то, что меня признали. Несколько дюжин моих друзей и родных гордились бы мной. Несколько дюжин моих врагов злились бы из-за моих успехов.
Деньги — это замечательно. И, наверное, это действительно очень приятно, когда ты приезжаешь в чужую страну, где еще никогда не была, в чужой город, где ты никогда не была, и тебя там встречает толпа восторженных почитателей. Но я думаю, это не так уж и важно, знает тебя или нет какой-нибудь продавец удобрений в Габоне (если только ты не училась с ним в одном классе и если ты не собираешься лечь с ним в постель). Каждому хочется, чтобы им восхищались. Но, как правило, нам достаточно восхищения небольшой группы товарищей.
Я считаю, что у меня в жизни было достаточно встреч с людьми. Мне уже хватит. Это тоже признак старения, как первые морщинки у глаз. И это верно для каждого — в той или иной степени. Даже у самых богатых и знаменитых, собирающих стадионы исступленных поклонников, есть лишь несколько по-настоящему близких людей. Эмоциональный мир человека всегда будет деревней.
Отхватить свой кусок пирога. Вот в чем самая большая проблема. Все начинают — во всяком случае, я начинала — с наивной уверенности, что этот пирог бесконечен и его хватит на всех. Я не завидовала другим талантливым танцовщицам, потому что не сомневалась, что все свою долю получат. В этом смысле им со мной повезло. Я так думаю, что человеческая порядочность происходит прежде всего из уверенности, что с тобой все будет в порядке. Если, когда тебе было пять лет, тебе очень доходчиво дали понять, что тебе никто никогда и ни в чем не поможет и что у тебя никогда ничего не получится в том, что для тебя важнее всего, тебе захочется после этого помогать другим? Но когда выясняется, что пирог очень мал и что нас таких — тысячи, кто претендует на свой кусок счастья, нужно прикладывать нечеловеческие усилия, чтобы сохранить в себе доброту к людям. Помню, еще до того, как мое подколенное сухожилие подрезало поджилки моей танцевальной карьере, одна танцовщица, с которой мы были знакомы, погибла в автокатастрофе. Если бы тогда у меня спросили: «А ты хотела, чтобы она умерла?», — я бы страшно возмутилась, что обо мне так плохо думают. Но, к стыду своему, признаюсь, втайне я все же порадовалась, что теперь у меня на одну конкурентку меньше.
У меня в жизни был миг восхитительного удовольствия — уже после того, как я вернулась из Барселоны. У нас в «Вавилоне» был один вышибала, Курро, который страстно увлекался футболом и даже играл за какой-то клуб, и он попросил меня об одолжении: узнать, не возьмут ли его в какой-нибудь из английских клубов. Я сказала, что я попробую. Я совершенно не разбиралась в футболе. Я понятия не имела, как вообще к этому подступиться. С Курро мы особенно не дружили — так, здоровались при встрече, и все. Я задумалась, с чего начать. Мне представились бесконечные телефонные звонки, дни моей жизни, потраченные на то, что мне нисколечко не интересно — ради кого-то, кого я едва знаю. И тут меня осенило: я не буду ничего делать. Может быть, это вполне очевидно, и такое решение напрашивается само собой, но я всю жизнь напрягалась, чтобы помочь другим, если меня просили о помощи или об одолжении. Единственный раз в жизни я злобно кинула человека — и получила от этого удовольствие.
На самом деле это очень печально: осознавать, что твоя доброта не приносит тебе никакой пользы. Можно всю жизнь помогать людям, но за это тебе не воздастся ни разу. Никто не подаст тебе и стакана воды, и облегчения от насморка тоже не будет, даже на пять минут. Может быть, так и должно быть, но ни для кого не секрет, кому проще жить. А именно черствым эгоистам. Не обязательно лучше или счастливее, хотя так чаще всего и бывает, — но значительно проще. Иногда мне кажется, что порядочность — это такая подстава, жестокая шутка, которую со мной сыграли. Или это всего лишь вопрос стиля, типа, какие выбрать обои на стену: цвета магнолии или камбожди.
Смотрю на часы. Одли уже должен прибыть в Чуук. Скоро я к нему присоединюсь.
Микронезия — это очень далеко. Даже если бы я выходила из дома, я бы вряд ли поехала так далеко. Мои друзья, которые много летают, говорят, что после десяти-одиннадцати часов в самолете у тебя происходит смещение сознания: ты принимаешь свою судьбу, и она тебе даже нравится — вплоть до того, что не хочется выходить из самолета.
Посылать Одли в Чуук, вместо того чтобы ехать туда самой, с одной стороны, это полный абсурд. Мне было бы проще поехать самой, только я никуда не поеду. Главное — это решить проблему, а если решение получается чуть «из-под-выподверта», ну, так я не единственный человек на свете, который решает простые проблемы усложненными способами.
Можно ненавидеть себя за то, во что ты превращаешься, можно отчаянно с этим бороться, собрать всю свою силу воли и сопротивляться — и все равно превратиться в то самое, что тебе так ненавистно. Без везения мы — ничто. Я даже думала обратиться за помощью к специалистам, но потом поняла: мир того не стоит. Мир за пределами твоего дома — это сплошное разочарование. И никакой добрый доктор этого не изменит. Никакие разумные доводы тут не помогут. Это уже навсегда.
