На таком изображении деревни-кормилицы периода коллективизации сказалось и то значение, которое в творчестве Платонова имела гоголевская (или, как он сам говорит, пушкинская) тема «мертвых душ». Эта тема впервые появляется в ранней публицистике писателя и уже не уходит из его произведений, хотя смысл ее, внутреннее содержание данной метафоры на протяжении творческого пути изменяется. Немаловажную роль в трактовке темы «мертвых душ» в период «Котлована» сыграли, видимо, и языковые штампы, которые во множестве расползлись по газетным публикациям, например: «Мертвые души не могут руководить живым делом»; «Живые дела и мертвые люди», «Мертвые души в завкоме»; «Мертвые души нам не нужны» и т. д. Таким «мертвым душам» периодика противопоставляет «живые силы советской общественности». «Мертвыми душами» периодические издания 1929–1930 гг. называют людей, равнодушных к проблемам «построения социализма» и темпам этого строительства. Вероятно, обилие таких штампов в публицистике данного времени отражало реальную ситуацию и глубокое безразличие основной массы народа к проводимой политике. Выше мы писали о таких формах общественного порицания «живущих без участия в строительстве», как «черные доски», «черные кассы», «кладбища прогульщиков» и «гробы пятилетки». Вот, например, что пишет о настроениях среди городской части населения страны один из жителей Харькова в своем «Открытом письме Председателю совнаркома т. Молотову»:

«Бесконечные собрания, заседания, доклады, информации, повторение одного и того же, десятки раз известного из газет, убивает интерес, служит причиной непосещений, утомляет, изнашивает здоровье и отражается на производительности. <…> Среди масс на почве всяких затруднений растет злоба, антагонизм, каждый ищет виновника <…> Ударничество, соревнование. Это же искусственная, условная вещь, достижения в количестве за счет качества, короткий эффект, а затем прорыв»[112].

Но даже на фоне общей подавленности и апатии все-таки сильно выделялось положение и настроение крестьян. Документальные свидетельства этого времени говорят об угнетенном состоянии людей, нежелании жить и массовых самоубийствах. Приведем выдержки из крестьянских писем 1930 г. Некоторые из писем подписаны, некоторые — анонимные:

«Вот и думаешь, да что, живу ли я? <…> Нам чем скорее помереть, тем лучше. <…> Все стало мелочью, человек тоже. <…> У нас надо знать и думать только согласно законам, т. е. быть автоматом. <…> За это писание меня наверное в 12 ч. ночи потащат в ГПУ, но я и так помираю»; «Едва ли кто из живущих наблюдал когда-нибудь столь чудовищно подавленное и угнетенное состояние человечества. <…> Угрюмо подчиняясь дикой стихии, крестьянская масса спешила в колхозы целыми селениями и к концу января сплошная коллективизация была выполнена на сто процентов. К концу марта, после статьи Сталина „Головокружение от успехов“, созданные столь усиленной работой колхозы совершенно распались. Весна. Растерянное крестьянство толкается из стороны в сторону с опущенными руками»; «Все мужики враждебно относятся к сплошной коллективизации, пропивают последнюю копейку, режут скот, продают имущество, все гонят к концу»; «У нас растут самоубийства каждый день»; «Кулаков ликвидируют, а бедняков лишают жизни»; «Нежелание ни пахать, ни сеять, ни расчищать новые луга»[113];

«Теперь слезы льют все крестьяне за то, что им приходится расставаться со своим хозяйством, собственность — это душа долой, трудно расстаться»;

«Много (людей) с ума сходят, так что страшно смотреть»; «Люди пухнут от голода и вешаются»[114] и т. д.

Такое нежелание жить и обобщает Платонов в образах лежащих в гробах крестьян, у которых «душа ушла изо всей плоти».

Платоновская метафора внутреннего опустошения и омертвения современного крестьянина («без души») опиралась и на широко известные и часто цитируемые высказывания Ленина «об уничтожении в середняке того, что чуждо и враждебно пролетариату — собственнической половины крестьянской души»[115]. Атеист Ленин употребляет слово «душа» как метафору внутренних устремлений человека. Мощная атеистическая пропаганда этого времени строилась на отрицании Бога и, конечно, души. Новоиспеченных колхозников «один сподручный актива» тоже научил, «что души в них нет, а есть лишь одно имущественное настроение, и они теперь вовсе не знали, как им станется, раз не будет имущества» (83). Платоновский крестьянин делает вывод о своем состоянии: «В нас один прах остался».

Эпизоды расставания крестьян со своим имуществом («Иван Семенович Крестинин целовал молодые деревья в своем саду и с корнем сокрушал их прочь из почвы» и др.) находятся в полемическом контрапункте с утверждением Сталина в речи на конференции аграрников-марксистов 27 декабря 1929 г., что национализация земли освободила «крестьянина от его рабской приверженности к своему клочку земли», поэтому у нас больше нет «рабской приверженности крестьянина к земле» и «частной собственности на землю, приковывающей крестьянина к его индивидуальному хозяйству».

Крестьяне колхоза имени Генеральной линии спасаются от новой жизни в городе. Бегство из деревни в город в 1930 г. было массовым явлением и называлось «неорганизованным отходничеством». Вот что пишет по этому поводу анонимный автор в письме А. В. Луначарскому:

«Сталин говорит, что раньше крестьянина нужда гнала из деревни в город, а теперь в колхозах и вопче в деревне жизнь стала лучше и вольготнее <…> Раз хорошо, мужик оседает в деревне и ехать в город не хочет, как раньше. Ведь это Сталин нагло врет <…> Теперь у кого и было хозяйство, все его бросают на произвол: кто отдает в колхоз, кто продает, — и все бегут, что от чумы и какой заразы. Готовы к черту на рога, только вон из деревни»[116].

Сталин в статье «Ответ товарищам колхозникам» (3 апреля 1930 г.) назвал крестьян, выходящих из колхозов, «мертвыми душами»: «Уходят из колхозов, прежде всего, так называемые мертвые души. Это даже не уход, а обнаружение пустоты. Нужны ли нам мертвые души? Конечно, не нужны»[117]. Их, ставших теперь «прахом», никому не нужных и приводит Вощев в город, как он выражается, «для утиля»: «зачисляться в пролетариат», «выдавливать свое тело в общее здание» и разделить судьбу рабочих в пропасти котлована.

Через весь сюжет «Котлована» проходит эта странная деятельность Вощева: сбор «всех нищих, отвергнутых предметов, всей мелочи безвестности», «истершейся терпеливой ветхости», «вещественных останков потерянных людей» (99), «ветхих вещей» (110), которые он упорно складывает в свой мешок, присоединяя к его содержимому и ставших «прахом» колхозников. С мешком, в котором «он сберегал всякие предметы несчастья и безвестности», безработный Вощев приходит в «другой город»; мешок остается при нем до последней страницы и как бы связывает сюжет «Котлована». Цель, которую преследует Вощев, собирая «вещественные останки», Платонов формулирует неоднократно: «для социалистического отмщения», «чтобы добиться отмщения» (99), «для будущего отмщения» (110), «на вечную память социализму» (109).

К этой части сюжета платоноведение обращалось неоднократно и почти единодушно объясняло повышенный интерес Вощева к сбору вещей и «праху» исключительно влиянием философии Н. Ф. Федорова. Но данная деятельность героя имеет смысл не только в философском, но и в реальном контексте 1929–1930 гг. и связана с одной из кампаний этого времени — сбором утильсырья. Платонов говорит об этом прямо: «утилем» называет содержимое вощевского мешка Настя; «утилем» оно названо и в авторском тексте (Вощев, собрав по городским и деревенским закоулкам «все нищие, отвергнутые предметы», приносит «в подарок Насте мешок специально отобранного утиля в виде редких, непродающихся игрушек, каждая из которых есть вечная память о забытом человеке»). Если интерес Вощева к «вещественным останкам» еще можно объяснить, не прибегая к реальному контексту, а опираясь только на философский, то финал «Котлована», когда в собранный Вощевым утиль попадают уже совсем необычные экспонаты, вроде медведя и колхоза, приводит просто в замешательство. В конце повести у Вощева, который складывает назад в мешок осмотренные Настей «ветхие вещи», заболевшая девочка спрашивает: «Вощев, а медведя ты тоже в утильсырье понесешь?». На что тот отвечает: «А то куда же? Я прах и то берегу, а тут ведь бедное существо!» Настя не отступает и продолжает интересоваться. «А их?», — спрашивает она про «лежащий на дворе колхоз» (110). И действительно, спустя некоторое время, уже после смерти девочки, Вощев возвращается на котлован со своим мешком и приводит с собой и медведя, и колхоз, объясняя: «Мужики в пролетариат хотят зачисляться. И я их привел для утиля» (115). Попробуем интерпретировать деятельность Вощева и всю эту ситуацию в контексте реалий 1929–1930 гг.