А пение романсов? Произвол певцов, которые рисуют каждое словечко и придают голосу «выражение» именно там, где это не нужно! Из-за этого ему самому стали уже ненавистны его «Страшная минута», «Забыть так скоро», «Не верь, мой друг» [90].

Пусть немногие певцы, обладающие вкусом, станут бороться против этого медленного убийства его музыки… Их так же сомнут, заглушат, как и ее.

А может быть, в ней самой, в его музыке, есть что-то такое, что открывает простор для посредственностей, развязывает им руки? Почему ее так легко испортить? Отчего эти почти и чуть-чуть так пристают к ней, изменяя порой до неузнаваемости?

Ведь Глинку, Бетховена нельзя опошлить? («Можно, можно! – говорит ему тайный голос.– Все можно изувечить. И даже совсем погубить».)

Он застонал. Модест, у которого он остановился, знал, что подобные припадки (иначе не назовешь) случаются с его братом перед премьерой. Но никогда они не достигали такой силы. Модест осторожно постучался.

– Твой вид мне что-то не нравится,– сказал он, войдя.– Ты заболел?

Он знал, какой будет ответ:

– Никогда не был так здоров, как теперь. Просто трезво рассуждаю.

«А! Бог с ними!» – так думал он на другой день, седьмого, сидя в театре.– Поздно уже исправлять. Надо испить чашу до дна!»

Полный зал, никуда не скроешься.

Во время вступления, которое оркестр сыграл с благородной сдержанностью, мысли Чайковского прояснились.

«Чего мне бояться? Я должен верить, и я верю, что меня поймут. А если так, значит, первое исполнение не есть окончательный приговор. Реальность лишь в том, что я написал. И лишь это явится на суд настоящего и будущего».

Но скоро он перестал размышлять и только слушал.

Его собственный суд над собой строже и справедливее, чем любой другой – над ним. Другие могли не заметить того, что ему причиняло досаду; могли простить то, чего он не прощал себе. Могли по-детски обрадоваться или опечалиться тому, в чем не было ни печали, ни радости, а только привычные подобия этих чувств. Он же знал им цену, знал, как эти чувства рождаются.

И критики не могли судить, как он. Они также во власти подобий: «У Вагнера так-то, у Бизе вот так». Критикам все время приходят в голову разные сравнения и мешают напластования стилей – мешает то, чем они всю жизнь занимались. И более всего мешает сознание их непогрешимости, неуязвимости. Но его оперу, как в свое время «Тристана» или «Кармен», нельзя проверять ни сравнениями, ни обычными критическими мерками.

Первая картина подходила к концу. И вновь повторилось то, что было на «Онегине», но еще сильнее, глубже. Успех несомненный. Чайковский был рад, что соседи по ложе не замечают его, поглощенные зрелищем. Он не вынимал платка из кармана, слезы текли по лицу.

Нет, хорошо, хорошо! Он слушал не отвлекаясь, но не мог не чувствовать, как музыке покоряется весь зал. Он угадывал это по необычайной тишине, не нарушаемой даже шелестом вееров: женщины о них забыли, хотя в зале было жарко натоплено.

Антракт, как всегда, длился долго. Но лучше не слушать, что говорят. Теперь это уже не имеет значения. Только слова Стасова донеслись до него:

«…Не опера, а скорее симфония».

Это осуждение: Стасов оберегает границы жанров. Как незаметно поборник новизны начинает повторять общепринятое!

Во второй картине хорошо удались контрасты: безмятежный дуэт девушек и рядом – почти похоронный романс одной из них, Полины; веселая пляска расшалившихся княжен – и назойливые поучения гувернантки; празднование помолвки – и ощущение скрытого горя. Неблагополучно в этом доме! Дальше еще сильнее: молодость, любовь – и внезапное напоминание о могиле: появление Пиковой Дамы.

Жизнь и смерть – рядом.

Как всегда, как везде. Как во всех симфониях.

…Когда-то он написал стихи о любимых цветах – ландышах.

Там были слова:

«Нам счастье бытия так близко, так знакомо,

Зияющая ночь могилы так темна».

Конечно, стихи не его дело. Но в музыке…

…«Так, значит, приговор ты произносишь…» Молодец, Фигнер! Усиление звука, ускоренный ритм. Восходящий напев любви, возникший еще во вступлении.

…Ему удалось скрыться на время следующего антракта и просидеть в запертой ложе со спущенными занавесками. Все ли точно, все ли совпадает? Конечно, нет, да это и невозможно. Но даже и это приближение все-таки не было приблизительностью! Оно не уносило в сторону, а шло по тому же направлению, что и его собственное чувство.

Он решил не покидать ложу. Модест устроит так, чтобы никто не зашел.

Но когда после пасторальной интермедии, повторенной дважды, стали настойчиво вызывать автора, ему пришлось покинуть свое убежище. Все видели: рядом с артистами в середине сцены стоял седой человек и отвечал на вызовы отрывистыми кивками. Среди молодых, рослых мужчин и женщин, среди пудреных париков, гусарских ментиков, робронов и фижм он в своей обычной современной одежде выглядел странно. И себя самого ощущал менее реальным, чем Лизу, Германа, даже графиню…

Аплодисменты и вызовы не умолкали. Он должен был проделать несколько обязательных церемоний: поцеловать руку у Медеи (аплодисменты усиливаются), у Долиной [91], у Славиной; поцеловаться с Фигнером и Яковлевым – Томским; обнять дирижера; пожать руку первой скрипке. Благословляющим жестом коснуться большой корзины цветов, поставленной перед ним, и снова кланяться.

Он проделывал это как во сне.

Директор театра был на сцене и сиял гордостью. Он был уверен – и не без основания,– что значительная часть восторгов предназначалась пасторали («Искренность пастушки»). Разнообразные группы фигурок – как будто из тончайшего севрского фарфора. И каждая фигурка участвует в пасторали: фарфоровая Прилепа, фарфоровый Миловзор. И даже свирепый Златогор, пытающийся разлучить влюбленных, тоже выглядит фарфоровым. Блестящие каемочки, цветочки на костюмах, рюши – само изящество! Движения фигурок – сама грация! Все розово-золотистое, хрупкое, кружевное…

Интермедия была триумфом декоратора и костюмеров. Директор, приписывающий себе львиную долю успеха, пожимал руку Чайковскому с таким видом, будто хотел сказать:

«И музыка тоже очень мила. Очень!»

При появлении Славиной в четвертой картине кто-то закричал: «Браво!» Лучшую Пиковую Даму было трудно вообразить. Ее голос, уподобляясь фаготу, был хриплым и угрожающим, когда она прогоняла приживалок, но становился глубоким, хотя и не лишенным резкости, когда она вспоминала прошлое и в особенности когда пела свою песенку на французском языке.

И Фигнер – мастер декламации – был превосходен.

Как хорошо, что Модест оставил здесь почти нетронутой прозу Пушкина, лишь слегка придав ее течению трехдольность. Рифмы были бы здесь неуместны…

…Всю эту картину и следующую, в казарме, Чайковский слушал, совершенно забыв о театре, о зрителях, даже о сцене, хотя и смотрел пристально. Он видел другое. Себя во Флоренции, когда он в полубезумном состоянии писал эту музыку.

В те дни он настолько перевоплотился в своего Германа, что мог бы, вспомнив Флобера [92], сказать: «Герман – это я». Конечно, хорошо снова стать молодым. Но тот груз, который нес на себе юный неудачник, был слишком тяжел. Хватит и собственного. Но как отделить себя от своего создания, когда с каждым днем все сильнее проникаешься его жизнью?

Он вернулся после прогулки, но, вместо того чтобы, как всегда, спокойно провести вечер за чтением и игрой на фортепьяно – он давно уже не работал по вечерам,– тотчас вернулся к своей партитуре – что-то гнало его. Он забыл о сияющей Флоренции, которая расстилалась за широким окном, и видел перед собой осенний Петербург. Холод пронизал его до костей. Он был Герман, Герман, только что вернувшийся с похорон.