Максим резко оглянулся, стал пристально всматриваться куда-то в сторону гостиницы.

— Показалось, — он посмотрел на меня. — Но главное, Лешка, этот парень, этот мой мальчишка — он…

Со стороны деревьев послышался отчетливый хруст ветки.

Я еще не успел ничего почувствовать, а Максим уже вскочил, пряча руку в карман плаща.

Из-за кустов показался Фролов. Он выглядел совершенно трезвым. И в руке у него был пистолет.

— Макси-и-ик! — ласково позвал он. — А я тебя вижу!

Максим промолчал, едва заметно, плавно подаваясь вбок, отстраняясь от скамьи.

— Эй, вы чего? — севшим голосом сказал я. — Ребята?!

— Максик, вынь ручку из кармана, — ласково продолжал Фролов, приближаясь. — Ну что у тебя там, перочинный ножик? Прекрати!

У него же там фонарик, подумал я с чувством болезненной мутной отстраненности.

— Тебе чего надо? — хрипло бросил Максим.

В его голосе я ощутил такую ледяную ненависть, что по спине побежали мурашки.

— Папа ругается, ты расстроил его. Это очень нехорошо с твоей стороны. — Фролов остановился в нескольких шагах. — Ну, прекрати, мой хороший, вынь ручку из кармашка.

Это было как в дурном сне.

Невыносимо медленно Максим стал вытаскивать руку из кармана, и я уже понял, что он собирается делать.

И конечно понял Фролов, на лице которого все еще плясала глумливая улыбочка.

А рука Максима, облепленная рукавом насквозь мокрого темного плаща, продолжала плыть сквозь ночной сумрак. И побелевшие пальцы сжимали рукоятку «беретты».

И когда раздался первый выстрел, время, словно опомнившись, вдруг побежало в ускоренном бешеном темпе.

Максим успел выстрелить еще дважды.

Фролов перекатился по грязным листьям, пачкая свое роскошное кашемировое пальто, и тоже выпалил, навскидку, наугад.

Уже в спину убегающему Максиму.

— Стоять, сука! — надсадно заорал Фролов, пытаясь вскочить на ноги, оскальзываясь на мокрой листве. — Стоять!

Максим уже не стрелял. Он очень быстро и сосредоточенно, отмахивая свободной рукой, словно на утренней пробежке, спешил прочь. Темный силуэт его плаща мелькал среди светлых вертикалей берез.

— Леха, держи его! Леха, че стоишь?! — орал Фролов, продолжая скользить по склону, никак не в силах удержать равновесие, размахивая зажатым в кулаке пистолетом. — Леха, вали его!!!

А я, в который уже раз, вдруг почувствовал ставшее привычным серое удушье. Ватный ком в горле. И сугробы серой ваты со всех сторон, сковывающие движения, облепляющие липким коконом. Вязкий плен. Мягкая обволакивающая пелена. И я не в силах разорвать ее, не в силах сопротивляться. И мне некуда было бежать.

Я съехал со скамьи на землю, хватая ртом воздух, как выброшенная на берег рыба.

Согнулся, спрятал лицо в ладонях. Мои собственные руки едва слушались меня. Пальцы мелко дрожали.

— Да ладно тебе, — бубнил Фролов, — чего ты расклеился? Ну, сорвались нервишки, бывает.

Я никак не мог успокоиться.

Фролов в охапку дотащил меня до гостиницы, усадил в номере. Налил в пластиковый стаканчик водки.

Я залпом выпил, резко и шумно выдохнул.

И снова затрясся в беззвучной истерике.

— Возьми себя в руки, ты же мужик, — бормотал Фролов. — Соберись, Леха.

В голосе его я чувствовал даже не жалость, а какое-то торжествующее облегчение. Мол, это не мне так паршиво, это не я такая тряпка, а вот он, малохольный.

«Индикаторы», прежде всего, очень чувствительные люди.

— Ты же его провоцировал, — разлепив губы, выдохнул я.

Голос у меня дрожал и срывался.

— Ты провоцировал его. Ты нарочно!

— Тьфу ты, мля! — Фролов наполнил свой стакан, выпил. Крякнув, закусил куском ветчины. Проговорил с набитым ртом. — Ты как фкольник, мля. Я порафаюсь.

Наконец он прожевал, икнул. Добавил с выражением:

— Мы здесь, Леша, не в игрушки играем. Этот мудила в меня сам палить начал. Прошу заметить. О чем я сегодня же, — он посмотрел на часы. — В семь нуль-нуль, доложу дорогому нашему господину шефу. И ты, Лешик, будешь свидетелем.

— Да что с ним такое?! — я вцепился пальцами в волосы, откинулся на спинку кушетки. — Почему он так поступил?!

— А хрен его знает, — пожал плечами Фролов, продолжая жрать. — Может, сбрендил. Ты же у нас Индикатор — ты должен его чувствовать.

— Не могу я. Здесь какая-то атмосфера, — я развел руками. — Черт, не знаю, как объяснить. Все давит. Все вокруг очень густое, темное. Сложно уцепиться хоть за что-то. Да вы еще палить начали, уроды. А я не могу, когда так!

Фролов, наконец, дожевал и кивнул:

— Ну значит, я к дорогому господину шефу, а ты сиди тут слезки размазывай, — подытожил он.

— Да пошел ты! — сорвался я. — Иди ты со своим дорогим господином нахрен! Полено ты тупое, терминатор.

Фролов изменился в лице. Медленно встал с кресла, сделал несколько шагов по направлению к двери. А потом, будто бы вспомнив, обернулся и сказал очень вежливо и негромко:

— Лучше, Каштанов, быть тупым поленом. Чем как ты, обугленной головешечкой.

Он подхватил со стола нераспечатанную бутылку, повертел ее в руках, раздумывая. Поставил на стол.

И вышел, аккуратно закрыв за собой дверь.

Я встал с кушетки, подошел к окну. Прислонился лбом к влажному стеклу. Пыль на стекле превратилась в едва заметные грязноватые разводы.

Дождь прекратился, но небо затягивали тучи, и на улице по-прежнему царил полумрак.

Со стороны гостиничного подъезда послышался отрывистый писк сигнализации, затем хлопнула дверца.

Потом раздался мерный шум двигателя, плеск луж, а затем рокот мотора стал удаляться, пока не стих вовсе.

Я не мог сомкнуть глаз до рассвета.

Хотелось забыться сном, уткнутся мордой в подушку, отключиться и не просыпаться. Но я так и не лег.

Некоторое время я смотрел на оставленную Фроловым бутыль. Потом поднял ее со стола, вышел в ванную и долго, с наслаждением вслушиваясь в утробное булькание, выливал ее в раковину.

Затем сгреб со столика остатки наших ночных посиделок, скинул все в мусорную корзину в углу комнаты, заполонив ее доверху.

Я залез под душ. Пока прохладная струя лупила меня по спине, я жмурился и воспоминал последнюю фразу Фролова. Как он это сказал, хлестко, весомо. Словно давно уже собирался. Но все никак не было случая.

А ведь они действительно мне ничего тогда не сказали.

Генка закричал мне «Беги!» и я побежал, и позади оставался стылый морозный лес, и низкое, нечеловеческое бормотание, сводящее с ума, нарастающее как рокот тайфуна. Холодный зрачок луны над верхушками заиндевевших елей. И ледяной взгляд, обжигающий спину, холоднее снега, в котором я тонул и спотыкался. И я бежал, и впереди были две цепочки следов, мои и Генкины, а потом из-за пригорка, ослепляя фарами, вынесся джип, и Фролов с Максом побежали мне навстречу и мимо, у них из перекошенных ртов валил пар, в руках были пистолеты, а глаза — бешеные. А потом был отчет перед Черномором, и Генкины похороны, и ни Фролов, ни Макс мне ничего не сказали. Ни слова. И не сказала мне ни слова Полина. Просто собрала вещи и уехала к родителям. А в то утро, когда закончился отпуск, я не пошел в контору, а опять пошел в винный отдел магазинчика напротив. И никто мне не стал звонить и спрашивать, где я, что со мной и почему я не явился в офис.

Никто не звонил до того самого дня, когда я узнал, что страх можно почувствовать на ощупь.

Я выключил воду, ежась, встал голыми пятками на холодный кафель. С остервенением растерся махровым полотенцем.

Посмотрел на свое отражение — бледное лицо, тени под глазами, спутанные мокрые волосы, щеки небритые. Страшилище.

Я очень тщательно и долго брился, затем окатил лицо одеколоном.

Вернулся в комнату, оделся. Немного подумав, выудил из выданного шефом пакета ключи от машины. Натянул куртку, замотал вокруг шеи шарф, вышел на улицу.

С первого раза «Бэха» не завелась.