Несколько лет назад, когда конкурентоспособные орбитальные антигравы ворвались в космический транспортный бизнес, это было как взрыв сверхновой. «Боинг-Тойота» первым вышел на арену со своим «Стратолифтом», и их машины до сих пор можно увидеть в деле — своего рода доказательство технического превосходства в этой стремительно развивающейся области. Челночный бизнес мгновенно преобразился: новые корабли были совершенно бесшумны и абсолютно надежны, а следовательно, появилась возможность использовать их вблизи больших населенных центров.

И прежний ревущий космопорт, удаленный на многие мили от ближайшего города, устарел, стал не нужен. На смену ему пришли тысячи маленьких площадок вроде Сентри-Даун — тихих, спокойных, безопасных и... бездушных. Пасифик-Нортвест был закрыт, хотя и не совсем покинут, поскольку многие крупные компании, вроде «Организации Хедерингтона», занафталинили там свои челноки, оставив при них штат смотрителей, чтобы отгонять хулиганов — бог знает зачем.

А теперь уже все старые корабли проданы и вскоре падут под лазерами утилизаторов.

От причала парома до холмов у подножья гор в Пасифик-Нортвест — миль двести. Два часа туда, два — обратно... Я проверил время. Можно доехать дотуда, побродить пару часов, вернуться в Сентри-Даун, получить заказанную партию племенных слизов с Копраэдры-4 и успеть на последний паром домой.

Будет неплохо снова увидеть Пасифик-Нортвест.

Наверное, то, что я вспомнил о Чарлсворте, пока ехал мимо волнистых холмов на север, было совершенно естественно. Чарлсворт, мое детство и Пасифик-Нортвест навсегда слились в моей памяти в некий неделимый символ. Чарлсворт, ракеты и эта его девчонка — как ее звали?.. — Аннет. Первая любовь Чарлсворта и, возможно, последняя.

Интересно, думал я, чем сейчас занимается Чарлсворт? В старших классах мы оба изучали галактические языки и географию — предметы, в повседневной жизни практически бесполезные, как я узнал позже. Теперь я развожу слизов и торгую шкурками — убыточная ферма на побережье Полуострова. Припоминаю, я где-то вычитал о Чарлсворте, что он занялся титановым бизнесом — тоже на побережье, но я опять-таки не уверен. Что бы это ни было, можете не сомневаться, к языкам и географии его бизнес не имеет никакого отношения. Странно, как порой расходятся жизненные пути: пятнадцатилетним юношей я бы ни за что не поверил, что наступит день, когда у меня не будет адреса Чарлсворта. Я въехал на подъем, и впереди открылась глубокая, гладкая огромная чаша, окаймленная холмами и закрытая с востока заснеженными горными вершинами. Дорога спускалась прямо в центр этой чаши, где высились огромные кварталы серых зданий из стекла и бетона. Мрачные, сырые, заброшенные. Казалось, даже отсюда я могу разглядеть траву, растущую посреди геометрически строгих лиц. И словно в тон моему настроению, застилая панораму, снова полил дождь — поток горной влаги, выжатой западным ветром.

Я проехал по главной улице — пустые окна взирали на меня в слепом удивлении, — свернул налево, и заброшенные кварталы складов и контор тут же исчезли. Справа от меня был остов колледжа. В далеком прошлом пожар уничтожил окна, оставив на стенах жирные черные полосы, и все равно силуэт здания вызвал у меня ностальгию. Я помню, как беспокоились родители, когда узнали, как близко к космопорту расположен колледж. Директор заверил их, что здание абсолютно звукоизолировано, но еще несколько недель после того я боялся переспрашивать мать, опасаясь, что она решит, будто я глохну.

— Ума не приложу, зачем нам нужно было переезжать сюда и жить прямо здесь, — сказала она как-то вечером отцу, когда мы сидели около трехмерного телевизора, а ракеты слитно гремели вдалеке.

— Что ты говоришь? — Отец приложил ладонь к уху. Привычка, выработанная во время его работы начальником ремонтной службы в Пасифик-Нортвест. — Я ничего не слышу из-за клятого трехмерника!

Знала бы мать, где я провожу свое свободное время, у нее был бы реальный повод для беспокойства.

В колледже я повстречал Чарлсворта; он был моего возраста — четырнадцати лет. Я заприметил его, но до какого-то момента не заговаривал — у мальчишек это бывает. Однажды я был вовлечен в ссору и ударил девочку — не совсем, признаюсь, случайно. Она с плачем упала на землю. Аннет Ларуж была популярной личностью, и я сейчас же оказался среди врагов. Я удрал в дальний туалет и там, у умывальника, познакомился с Чарлсвортом, пытавшимся остановить кровь из носа. С взаимной симпатии и началась наша дружба — на все время учебы.

...Я хотел было остановиться и осмотреть разрушенное здание, но решил этого не делать: воспоминания были не самые приятные. Меня, как большинство людей, в школьные годы преследовал страх. Страх перед наказанием за невыполненное задание, страх перед сильным парнем с маленькими глазками и большими кулаками, боязнь оказаться случайно в классе с абсолютно чужими людьми, слушающими абсолютно непонятную лекцию. То есть боязнь обнаружить, что ты не на своем месте, — или, еще хуже, что именно на своем.

Хорошая жизнь начиналась после занятий, летними вечерами и в долгие выходные дни, когда время шло намного медленнее, чем сейчас... Как раз тогда мы с Чарлсвортом и нашли тайный проход в космопорт и стали с малой дистанции наблюдать, как приходят челноки. Именно об этих временах думал я, проезжая последние мили мимо редких лесных посадок, под огромной аркой, мимо зданий терминала — и прямо на бесконечное бетонное поле, где стояли старые корабли: одни — приземистые, словно крабы, другие — выше самих зданий, но все до одного прекрасные.

Спустя двадцать лет я вернулся в Пасифик-Нортвест.

Чарлсворт был вожаком. Это он нашел проход под высоким проволочным забором в том месте, где было подземное убежище.

— На случай, если корабль взорвется, — пояснил он довольным тоном.

В убежище было два входа: один снаружи проволоки, другой — внутри. Мы просто спускались по ступенькам, проходили через бетонный туннель, чтобы подняться в дальнем его конце. И вот ты на месте — моя грудь всегда вздымалась от торжества в этот миг — прямо на посадочной площади, в полумиле от здания терминала. Вокруг — челночные корабли: большие и малые, грузовые и пассажирские, некоторые с эмблемой Международной космической службы. Этих мы ни во что не ставили. Но большая часть принадлежала корпорациям — яркие униформы экипажей, броские названия вроде «Рандеву», «Орбитри», «Круговые космические пути», «Первый шаг», «Встречи темной полночью» или более прозаично — «Челноки Сида». Последние, правда, всегда выглядели так, словно им нужен ремонт.

Затем здесь бывали катера глубокого космоса со славных судов гигантских галактических корпораций, настолько богатых, что их корабли могли не только иметь, но и возить сквозь космос собственные челноки. Такие корабли — редкие перелетные птицы, и мы выискивали в бюллетенях дату их прибытия и сразу после занятий бежали в космопорт, чтобы вдоволь насмотреться на корабль, преодолевший много световых лет. Некоторые суда даже строились не на Земле. Катера, принадлежавшие таким корпорациям, как «Организация Хедерингтона» или «Космическая предприимчивость», достигали в чреве огромных звездных кораблей дальних пределов пространства, свидетельствуя о могуществе своих владельцев на далеких планетах.

И Чарлсворта, и меня все это околдовало; мы оба стремились провести каждую свободную минуту, наблюдая взлеты и посадки; он и я жалели о каждой минуте, потраченной на школу, — однако наше отношение к кораблям было различно в самой основе.

— Не пойму я, Сагар, с чего ты так заводишься, — сказал он мне однажды, когда к нам обоим вернулся слух после оглушительной посадки «Левиафана», челнока номер одиннадцать компании со странным названием «Вверх и вниз». — Ты следил за этим корытом, будто никогда его не видел.

— Сегодня я в первый раз видел, как «Старые ноги» приземляются, — ответил я осторожно (для регулярных гостей у нас были придуманы свои имена). Я вряд ли смог бы объяснить Чарлсворту, что наблюдать за посадкой «номера одиннадцать» мне было так же интересно, как за самым редким катером с самого отдаленного форпоста.