Чем занимался в колонии? О многом я уже говорил. Три-четыре часа – физические упражнения, зарядка, прогулка. Все наказание свелось к тому, что меня изолировали от общества и приговорили … к безделью или чтению. Книг было много: кроме библиотеки в самой колонии, заключенным передавали книги с воли, образовывались личные библиотечки, и мы могли обмениваться книгами. Никогда не читал столько, как в заключении. Итого – без одного месяца три года.

Приезжали жена, дочери с внуками. Особенно тяжело было встречаться с внуками, подрастающими без дедовой ласки. Вроде бы и понимал, но довлела, угнетала неосознанная вина перед ними, может и пронесло бы… Уехать, убежать? Нет уж дудки! Тут моя Родина, тут могилы моих предков, тут мои дети, мои внуки, почему я должен убегать, не чувствуя за собой никакой вины? А в отставку собирался всерьез, но все откладывал из месяца на месяц, как омут затягивала работа – то уборочная, то посевная… И так всю жизнь, больше думал, больше отдавал себя работе, чем близким, родным мне людям. Сколько не додал им! Особенно остро ощущал это при встречах в изоляторах, в колонии, куда они приезжали. Не дай Бог никому, даже врагам моим испытать те чувства, которые одолевают от свиданий с внуками в тюрьме. Даже от одной мысли, что они приезжают в тюрьму. Упрекал себя: ведь уже ареста председателя правления Национального банка Тамары Винниковой было достаточно, чтобы понять суть происходящего, самому уйти в отставку. Я получал от внуков письма, записки, писал им в ответ. За время моего заключения появилась на свет самая младшенькая внучечка Анютка. Ее привезли на суд, чтобы специально показать деду.

Ее увидел в тот момент, когда крохе показывали: вот тот дядька, что в клетке сидит, – твой дед! И она глядела на меня осмысленными глазенками…

В колонию попал в феврале, покинул ее в октябре, хотя по амнистии должен был выйти еще в августе. Видимо, команда поступила: ждать, пока сдадут нервы. Влепить взыскание – и пусть кукует до последнего звонка. Доставить такое удовольствие я им не мог. А наказать без всякой причины – такого греха на душу никто не взял. А может, вынуждены были так решить, потому что умер мой брат Иван. Была телеграмма начальнику колонии, приехал зять со справкой из больницы. И меня выпустили в тот же день одного, чего я даже не ожидал.

Вызвали с вещами на выход, просмотрели книги, дали справку и деньги на билет. Заместитель начальника колонии, тот самый, что полгода назад принимал меня, сказал напутственное слово: «Я вам советую с властью не бороться». Поблагодарил его за совет и вышел за ворота, где меня ждал зять Саша. Сделали на прощание круг почета перед воротами колонии и помчались с заездом в Могилев (переодеться) на похороны брата Ивана в Костюковичи. Иван умер от рака легких: работал на разных работах, в том числе лесником в радиационных костюковичских лесах.

На похоронах меня поразило неприятно какое-то непонятное, еле уловимое, но выразительное какое-то сочувствие. Люди старались помочь, будто я вдруг состарился и ослабел. Не только родственники и знакомые, но и совершенно посторонние люди. Чувствовал себя крайне неуютно под этими сочувственными взглядами земляков, приходило понимание, что придется доказывать и самому себе, и близким, и неблизким, что в жалости не нуждаюсь, что я – тот же Василий Леонов, каким был до ареста, до тюрьмы. И понимал: доказать это можно только единственным способом – не сдаваться… Нет, нет, не мстить обидчику, обидчикам. Месть – это мерзко, месть разлагает личность, опустошает душу, месть – самое прескверное качество, недостойное серьезного политика. Не сдаваться – значит бороться с авторитарным, диктаторским режимом, ввергшим мой добрый, доверчивый народ в страх, нищету, бесправие…

Мечтал после колонии недельку-другую побыть в родных стенах, навестить младшую дочь, жившую с зятем в Арабских Эмиратах, возвратись, присмотреться, а там – в бой.

Позвонил в Москву генералу Валерию Кезу, попросил срочно приехать. Договорились. Созвонился с Александром Ярошуком – в то время председателем республиканского профсоюза работников агропромышленного комплекса. Его борьба на съезде профсоюза против одного из моих преемников на посту министра, Юрия Мороза, вернее – против попытки власти диктовать волю профсоюзам, вызывала восхищение. В той схватке Александр Ильич продемонстрировал несомненные бойцовские качества. А Кез мне был очень близок по убеждениям: я знал, как он уходил из КГБ, отказавшись разгонять забастовку водителей поездов Минского метрополитена…

Срочно созвали совещание у главы государства. Владимир Егоров, тогдашний председатель КГБ Беларуси, находился в отъезде, его обязанности исполнял первый заместитель Валерий Кез. Кроме Кеза присутствовали министр внутренних дел Юрий Захаренко и тогдашний генеральный прокурор Василий Капитан. От Лукашенко поступила прямая команда Кезу: найти недалеко от Минска лагерь, захватить всех забастовщиков, свезти туда и закрыть под охраной. А забастовщикам найти замену на железной дороге. Кез поднялся и произнес приблизительно следующее: «Я уважаю приказ, Александр Григорьевич, и уважаю вас как президента, но нарушать Конституцию не буду». И тут же последовала команда Верховного Главнокомандующего: вон отсюда! Я тебя увольняю. Кез поднялся и ушел.

Не знаю, в какой именно момент появился тогдашний командующий внутренними войсками Валентин Аголец с его коронной фразой «Для меня приказ президента выше Конституции», но на следующий день совещание вновь было собрано. Пришел Захаренко, пришел и Капитан. И Капитан сказал президенту: «Вы вчера совершили необдуманный поступок. Вы должны вернуть Кеза, поскольку он прав, и не должны делать столь резких движений. Вы живете в столице, и здесь все может быть». (Так позже мне рассказывали участники того совещания.) Более того, Захаренко предъявил ультиматум, к которому присоединился и Капитан: «Или вы, Александр Григорьевич, возвращаете Кеза, или мы уходим в отставку». Последовала команда найти Кеза и привезти в резиденцию. Валерия Викторовича нашли и привезли, и президент приказал ему вновь приступить к исполнению своих обязанностей. Не знаю, почему Валерий Викторович проникся ко мне доверием, но мы в то время беседовали практически каждый день, он рассказывал мне о происходящем буквально по горячим следам. Мы пили чай, думали, советовались.

Кез – незаурядная личность. Высокопрофессиональный сотрудник спецслужб, военный, прошедший через Афганистан. Он сохранил со всеми своими сослуживцами добрые человеческие отношения. Сейчас работает в Москве, пользуется уважением и московской элиты.

Пока я находился в заключении, Кез присмотрелся к Ярошуку, и у него тоже сложилось положительное мнение о потенциале Александра Ильича. Ярошук показал, что он умеет держать удар, не ломаться при политическом давлении. Пришли к выводу: с ним стоит работать, делать ставку.

Мы встретились в лесу в Червеньском районе. Может быть, кому-то это покажется смешным: взрослые люди играют в конспирацию. На самом деле, конечно, ничего смешного не было. Кез хорошо представлял себе, на что способны те силы, с которыми мы намеревались вступить в борьбу. К тому же, ему уже была известна судьба Юрия Николаевича Захаренко, известна была и судьба Виктора Гончара.

Договорились, что Александр Ярошук будет заниматься публичной политикой, как говорится, «раскручиваться и набирать обороты». Пообещали ему всяческую помощь. Он заверил, что не сойдет с избранного пути. Я сказал, что как только возвращусь от дочки, включусь активно в работу. После разговора с Ярошуком, сразу отправился к Чигирю. Было известно, что он будет еще раз выдвигаться. Мы с Михаилом Николаевичем пришли к общему выводу: должно быть 3–5 реальных кандидатов, выступающих единой командой, под общими лозунгами и имеющими друг перед другом определенные обязательства. И еще важно: 3-х и 5-х сразу не «исчезнешь». Мы считали это верным вариантом, но в процессе регистрации все «лишние» должны были сняться в пользу одного, кто имел больший шанс на успех. Михаил Николаевич согласился, что Ярошук – серьезная кандидатура.