Как раз в этом моменте Айдукевич подходил к той же развилке, у которой остановился Лакатос. Методология науки должна учиться рациональности у истории науки. Но ведь нужно еще определить, чему именно следует учиться, а что надлежит считать "капризами" и "проказами" истории науки, "внешними", посторонними факторами ее движения. Критерии рациональности порождаются этим движением, но и само движение в свою очередь порождается именно рациональностью, а не чем-то иным, имеющим к научному познанию лишь опосредованное отношение (вроде экономических или политических условий, в которых работают научные сообщества). Поэтому в поисках более широкой и гибкой теории научной рациональности не следует заходить слишком далеко, туда, откуда уже не будет возврата в научный рационализм. Но как знать, где именно следует остановиться?
Уместно напомнить, что одновременно с "радикальным конвенционализмом" К. Айдукевича и "методологическим фальсификационизмом" К. Поппера разрабатывалась концепция научного познания как исторически и культурно обусловленной смены "стилей мышления", автором которой был польский микробиолог и историк науки Л. Флек (1896-1961). Для этой концепции характерно стремление дальше пройти путь реформирования теории рациональности, чем позволяли эмпирико-рационалистические установки Львовско-Варшавской школы. Л. Флек стремился определить зависимости между социальными условиями возникновения и развития научного знания и содержанием самого знания, закономерностями его функционирования и изменения. Эту крайне непростую задачу он решал, маневрируя между неприемлемыми крайностями вульгарного социологизма, с одной стороны, и интерналистского "имманентизма", исходившего из прямолинейной идеи самодетерминации научного знания, с другой.
Вот как формулировал свою задачу сам Л. Флек: "Явление зависимости содержания науки от эпохи и среды, обнаруживаемое тем очевиднее, чем больший период развития науки мы рассматриваем и чем явственней различаются общественно-политические условия нашего неспокойного времени, должно быть истолковано гносеологически. Оно должно быть понято так, чтобы стала явной его эвристическая ценность, а не скептическая интерпретация, чтобы оно могло стать началом позитивных исследований"286. Выполнение этого замысла требовало понятий, выражающих механизм, при помощи которого социальный контекст науки преломляется в когнитивных процессах и наполняет их определенным содержанием.
Такими понятиями для Флека были "стиль мышления" и "мыслительный коллектив". Собственно, это не разные понятия, а две стороны одного и того же явления, подобно тому, как понятие "парадигмы" сопряжено с понятием "научного сообщества" в терминологии Т. Куна. Стиль мышления одновременно является условием и следствием коллективного характера научно-познавательных процессов. "Само понятие мышления, - писал Флек, - имеет гносеологический смысл только при указании на "мыслительный коллектив" в рамках которого происходит это мышление"287.
Гносеологическое отношение "субъект - объект", по замыслу Флека, должно быть заменено более сложной связью "субъект - мыслительный коллектив объект", в котором главную роль играет второй компонент: именно "мыслительный коллектив" детерминирует характер мыслительной деятельности субъекта-индивида. Отсюда вывод, радикально меняющий курс эпистемологического анализа: он направляется прежде всего на характерные особенности "мыслительных коллективов" и, следовательно, эпистемология становится "сравнительно-исторической дисциплиной", в которой на первый план выходят социологические и историко-научные параметры научно-исследовательских процессов.
Пример эпистемологического исследования, уже по своей форме значительно отличавшегося от логико-методологических разработок "логических позитивистов", большинства "критических рационалистов" и философов Львовско-Варшавской школы, дан Флеком в его монографии "Возникновение и развитие научного факта" (1935), где история открытия А. фон Вассерманом и его сотрудниками серодиагностической реакции на сифилис рассматривается как свидетельство того, что содержание научных фактов определяется интерпретацией, вытекающей из принятого учеными стиля мышления. Господство стиля мышления, то стимулирующее и вместе с тем ограничивающее спонтанные мыслительные процессы воздействие, какое он оказывает на решения ученых, их предпочтения и способы истолкования опытных данных, зависят не только, а часто и не столько от концептуальных или методологических особенностей той или иной теории, того или иного метода, или другого "когнитивного фактора", сколько от общего культурного контекста в котором работает "мыслительный коллектив", от важности социально значимой задачи, выполняемой им, от степени готовности к принятию научных идей, обусловленной духовными запросами данной культуры, от предшествующей интеллектуальной истории в данной и смежных с нею областях знания и пр.
Хотя Флек не называл себя конвенционалистом, в его концепции понятие конвенции играет самую важную роль. Каркас "стиля мышления" как раз и составляют конвенции о значениях понятий, о их соотносительной ценности, о критериях приемлемости или неприемлемости суждений, теорий, методов и интерпретаций. Иначе говоря, рациональность научного исследования находится под непосредственным и тираническим контролем стиля мышления; изменение стиля раньше всего рассматривается как измена рациональности и сопряжено с огромными психологическими перегрузками для тех, кто берет на себя эту задачу.
Поставив в зависимость от стиля мышления все содержание и способы оценки научного знания, Флек пришел к "сравнительной эпистемологии", которая должна заниматься историей формирования и способами функционирования стилей мышления. И эта история должна охватывать отнюдь не только эволюцию понятий или теорий в ее, так сказать, чисто "когнитивном аспекте"; в нее входит также история "прото-идей", порождаемых культурным контекстом, переплетения фантазий, плодов "продуктивного воображения"; эпистемолог должен выяснять факторы социального и социально-психологического санкционирования идей, а не только их логического или эмпирического обоснования. Широта этой задачи оказывается непомерной, идея рационального научного мышления - размытой, а сама "сравнительная эпистемология" вынуждена прибегать к таким самоограничениям, которые защитили бы ее от обвинений в релятивизме. И надо сказать, поиски этих самоограничений опять-таки ведут в том направлении, от которого Флек пытался уйти - к бесспорным и неизменным основаниям рациональности, которые все же должны существовать независимо от исторических и культурных перипетий науки.
У меня нет сведений о том, был ли знаком К. Айдукевич с эпистемологическими опытами Л. Флека. Последнее маловероятно, если учесть маргинальный характер философского творчества львовского врача и микробиолога, его оторванность от профессиональной философской среды. Тем более характерна перекличка идей обоих философов. Трудности, оказавшиеся на пути реформаторского замысла Л. Флека, несомненно были продуманы и предвидены К. Айдукевичем, который именно поэтому был так осторожен и немногословен в определении перспектив "радикального конвенционализма". Так же, как четверть века спустя И. Лакатос, он предпочел остановиться на полпути в ревизии теории научной рациональности, не рискуя оставить надежную почву логической семантики и методологической прагматики ради скользких троп социологического, социально-психологического или историко-научного подходов к этой теории.
Причины, по которым К. Айдукевич был вынужден отказаться от "радикального конвенционализма", проистекали из внутреннего развития той же логической семантики. Прежде всего он, опираясь на собственные исследования, а также учитывая знаменитые результаты А. Тарского, связанные с так называемым семантическим определением понятия "истины" в формализованных языках, пришел к выводу, что понятие "замкнутого" и "согласованного" языка является слишком сильной и потому реально неприменимой в методологии абстракцией. В статье "Картина мира и понятийный аппарат" он еще предполагал, что эта абстрактность сродни обычно применяющимся в науке идеализациям, которые только в приближении согласуются с действительностью, но тем не менее являются незаменимыми инструментами теоретического анализа. Однако А.Тарский убедил К. Айдукевича, что "идеализация" замкнутого и согласованного языка страдает чисто логическими дефектами. Например, она предполагает, что если два выражения одного и того же языка семантически определены одним и тем же правилом значения, то денотаты этих выражений идентичны. Однако даже в простом языке со структурой первопорядкового исчисления предикатов с равенством можно указать на выражения, определяемые одним и тем же правилом значения, но имеющие различные денотаты. Из этого следовало, что совокупность правил значения данного языка, хотя и необходима, но недостаточна для определения полной языковой матрицы. Разумеется, логик такого класса, как Айдукевич, мог бы попытаться переопределить понятие замкнутого и согласованного языка так, чтобы подобные трудности преодолевались строго формальным путем, тем более, что он придавал особое значение логико-семантическим исследованиям именно замкнутых и согласованных, а не "открытых" языков, не свободных от парадоксов. Но после работ Тарского, укрепивших надежду на строгое, логико-методологически корректное применение понятия "истины" (именно слабость этой надежды и толкала методологов на такие "обходные" маневры, которые позволяли обойтись без существенного употребления этого понятия), Айдукевич заколебался относительно важного для концепции "радикального конвенционализма" вывода о жесткой связи понятия "истины" с выбором "понятийного аппарата". Если раньше он полагал, что вопросы истинности научных суждений имеют смысл только при указании понятийной системы ("картины мира"), к которой эти суждения принадлежат, то под влиянием Тарского он вернулся к надеждам на универсализацию определений истины, не связывая эти определения с конкретными понятийными системами. Это лишало "радикальный конвенционализм" логико-семантической опоры. Напомним, что логико-семантические результаты А. Тарского оказали сильнейшее влияние и на взгляды К. Поппера, который отказался от прямолинейного истолкования принципа фальсификации как регулятива рационального поведения ученого и сформулировал концепцию увеличения истинностного содержания научных теорий в процессах верификации, объяснявшую относительную устойчивость теорий и стремление ученых к опытным подтверждениям последних. Это означало усиление эмпирических моментов конвенционализма в "критическом рационализме" и выражало тенденцию, аналогичную той, какая имела место во взглядах Айдукевича.
