Мне казалось, я хорошо понимал, чем был вызван интерес Лоры ко мне. «Я попал в поле ее зрения, когда она была еще глупой девчушкой. Я был рядом. Я был единственным мужчиной среди окружавших ее людей, и к тому же я был мужем старшей сестры, которой младшая всегда чуть-чуть завидует. Увлечение подростка — быстрорастворимый сахар. Но началась война, не стало женихов, да и Жизель умерла, а она осталась с ее детьми на руках. Лора стала ждать, а после моего возвращения, так как ей ничего другого не подвернулось, продолжала ждать и в конце концов сама поверила в то, что именно меня она и ждала. Судьба, наполовину устроенная, судьба, наполовину загубленная. Несмотря на разницу лет, она даже не стремится ни к чему другому. Она не мыслит себя вне моего дома, она прилепилась сердцем к моим детям. Мои привычки стали ее привычками».

Только, к сожалению, я не хочу, хотя у нас с ней и много общего, чтобы ее привычки стали моими. Я соглашался с тем, что Лора прекрасная хозяйка, неутомимая, внимательная, не требующая никакой платы. Но разве на женщине женятся из-за этих ее достоинств? Ведь тогда женились бы просто на прислугах. Меня гораздо больше трогала ее любовь к детям, ее чуткость, так же как и ее скромность, стремление никогда не навязывать своего мнения, не подчеркивать свою незаменимость — хотя она и в самом деле была незаменимой, — смущение, заставлявшее ее тут же уходить, как только мадам Омбур начинала в моем присутствии петь ей дифирамбы. Жизель была красивее своей младшей сестры, и та явно проигрывала при сравнении с образом, сохранившимся в моей памяти. Но Лора была намного моложе, а значит, и свежее, и желаннее, чем Жизель, будь та жива; она была достаточно привлекательна, несмотря на свои передники и косынки, и не было ничего удивительного в том, что мой взгляд время от времени задерживался на вырезе ее платья. Но она даже не замечала этого, и уж тем более была она далека от того, чтобы извлечь из этого какую-то для себя выгоду; впрочем, и сам я не придавал никакого значения искушениям такого рода, они могли лишь на мгновение зажечь мой взгляд, подобно тому как иногда на улице взволнует нас улыбка кокетки, не вызвав при этом желания свернуть с истинного пути или поспешить с ней в мэрию. Я низко кланяюсь Лоре за ее добродетели и с благоразумием взираю на ее прелести. И хотя я испытываю самую искреннюю благодарность, мое отношение к ней иначе не назовешь, как безразличие, да и разница в возрасте слишком значительна даже для человека, который, я уже говорил об этом, способен привязаться со временем. Лоре вредило еще и то, что она была Омбур, сестра моей жены, а следовательно, как это принято считать, приходилась сестрой и мне, что она жила в моем доме и прочно вошла в мою повседневную жизнь. Сама ее преданность мешала в какой-то степени нашей близости. Мысль, что все осталось бы по-прежнему, никак не устраивала меня. Наоборот. Даже если бы я не строил иных планов, не думал связать свою жизнь с другой женщиной, мною самим избранной, у меня не вызвала бы большого восторга перспектива женитьбы на Лоре, самым большим недостатком которой было то, что она играла роль заместительницы и не способна была ни на какую иную роль; я вынужден был бы примириться с этим тусклым существованием. Я помню, как я однажды сказал — конечно, в разговоре с Мари — Вступить в брак с Лорой — значит просто продлить срок ее полномочий!

Признание весьма примечательное. Мари прокомментировала его в два приема. Сперва она проговорила, не разжимая губ:

— Это верно, но уже многие годы ты только и делаешь, что в ожидании лучших времен увеличиваешь срок ее полномочий.

И затем добавила сквозь зубы полунасмешливо, полусерьезно тем незнакомым мне прежде голосом, которым она говорила теперь все чаще и который начинал беспокоить меня:

— Впрочем, ты недоговариваешь. А может быть, и сам до конца всего не понимаешь. Но я это хорошо усвоила. Любовь к мосье еще не слишком лестно ему вас рекомендует. Он, словно щитом, прикрывается своей незначительностью, он так не нравится самому себе, что не допускает и мысли, что может понравиться кому-то другому. Ты убежден, что Жизель сделала ошибку, выйдя за тебя замуж. А Лора, у которой было время поразмыслить, кажется тебе не слишком разборчивой, это принижает ее в твоих глазах. Или же ты думаешь, что ей просто тебя жаль, а это тоже неприятно. Ну а обо мне лучше не говорить…

И все-таки я должен наконец заговорить о ней. Говорить о ней мне, пожалуй, легче, хотя и тут положение мое не менее ложно. Насколько я был молчалив с Лорой, настолько откровенен с Мари и, конечно, злоупотреблял терпением и той и другой; все еще надеясь, что я смогу расстаться с Лорой и соединить свою судьбу с Мари, я старался выиграть время и отдалить минуту решительного объяснения. Вот я сижу в скрипучем плетеном кресле напротив Мари, которая внимательно следит за закипающим чайником. Я пересказываю ей свой разговор с Мамулей и заключаю с явным удовлетворением:

— В общем все-таки выкрутился!

— Выкрутился из чего? Вполне понятно, что она хочет знать, чем все это кончится, — бросила Мари.

Она сделала несколько шагов к окну, стараясь, как перед своими учениками, не слишком хромать. Нервно побарабанила по стеклу, но больше ничего не сказала. Однако я слишком хорошо понимал, что все ее существо кричало: «А я, когда же наконец я узнаю, чем все это кончится для меня? Дома защитой тебе служат семейные узы, здесь — дружба. Ты изводишь меня своими излияниями, болтаешь, болтаешь, в сотый раз объясняешь, почему не хочешь жениться на Лоре, и ни слова не говоришь о том, что же может побудить тебя жениться на другой. Ну и к чему ты пришел? К чему мы все пришли? Долго ли это будет продолжаться?»

Она внезапно, сильно хромая, отошла от окна. И я вспомнил, как пятнадцать лет назад, когда я еще надеялся, что она станет моей невестой, познакомил ее со своей матерью. Не желая вводить ее в заблуждение, Мари в тот раз припадала на больную ногу сильнее обычного. Я думаю, она делала это из честности. После ее ухода мать прошептала: «Какая жалость! Такая чудесная девушка, к тому же два преподавательских жалованья вместо одного — над этим стоило бы подумать. Но слишком уж она хромает, мы, право, не можем».

И теперь Мари снова сильно хромала и не случайно. «Незавидное же я приданое, — говорила ее нога. — Мою хозяйку не заподозришь ни в ошибке, ни в жалости. Достаточно ли сильно я хромаю, чтобы тебя ободрить?» И это действительно придавало мне уверенности, так же как и рассказ Мари о ее двух несостоявшихся замужествах, это еще больше уравнивало нас в нашей неудавшейся жизни. Что же тревожило ее? Мне казался знаменательным тот факт, что я снова встретил ее после того, как окончательно потерял из виду и совсем забыл. Я не принадлежу к тем безумцам, которые способны перевернуть свою жизнь и жизнь своих близких ради женщины. Но если я когда-либо мечтал о какой-нибудь женщине, то это была она. С Мари я обретал свою молодость и не чувствовал себя старше своих лет, с ней нас связывала дружба и чувство, которое я предпочитаю называть попроще — привязанность. Свободная привязанность. У меня не было перед ней никаких обязательств, ничто меня не связывало, никакие внешние причины не вынуждали меня. Здесь меня не выслушивали, как Лора, — приниженно опустив глаза, с раздражающим терпением, здесь меня встречал твердый спокойный взгляд зеленых глаз, которые не прятались за опущенными ресницами, я видел горькие складки в уголках губ, здесь мне открыто говорили:

— И все-таки тебе придется на что-то решиться, Даниэль.

Чайник закипел. Мари протянула руку к чайнице. И когда я невнятно пробормотал что-то весьма неубедительное, она пожала плечами.

— Хватит, — сказала она, — я устала.

Мы немного помолчали, и нам обоим стало легче. Она по-прежнему стояла передо мной, в ней была та особая, свойственная зрелости прелесть, которую все мы знаем по нашим матерям; то уходящее очарование, которое приходит на смену недолгому царству упругого тела; женщина точно вся светится изнутри, первые морщинки еще больше подчеркивают блеск ее глаз. Но вот Мари оживилась.