— Слышала, какую сцену нам сейчас устроила барышня? — спросила она Веронику, которая яростно чистила медную посуду.

Кухарка, низко нагнувшись, ничего не отвечала.

— Она становится невыносимой! Я ничего не могу с ней поделать… Представь себе, она хочет теперь уехать от нас… Да, да, она укладывается!.. Не зайдешь ли ты к ней? Не попытаешься ли ты ее образумить?

Ответа не последовало.

— Ты оглохла?

— Если я не отвечаю, значит, не хочу! — крикнула Вероника вне себя от гнева, изо всех сил натирая тряпкой подсвечник. — Она совершенно права! На ее месте я бы давно сбежала!

Г-жа Шанто слушала, раскрыв рот от удивления: она была ошеломлена этим потоком слов.

— Вы знаете, сударыня, я болтать не люблю, но раз меня тянут за язык, я уж все выкладываю… Так-то. В тот день, когда вы привезли малышку, я готова была ее вышвырнуть в море; но я не выношу, когда обижают людей. А вы все ее терзаете, да еще как! В один прекрасный день я надаю пощечин первому, кто посмеет ее тронуть!.. Вы меня можете рассчитать, наплевать мне на это! Уж я-то ей все расскажу про вас. Да, да, все, что вы делали! Эх, вы, а еще порядочные люди называетесь!

— Замолчи ты, бешеная! — проворчала г-жа Шанто, встревоженная этой новой сценой.

— Нет, я не замолчу!.. Гадко это, слышите! Меня уже сколько лет бесит! Вам, видно, мало того, что вы ее обобрали! Вы еще хотите разбить ей сердце!.. О, я знаю, что говорю, я видела все ваши проделки!.. Господин Лазар не лучше вас; он, быть может, не такой сквалыга, как вы, да уж больно себя любит и может от скуки довести ее до могилы… Вот горе! Ведь есть же такие несчастные, которые и родятся для того, чтобы другие их поедом ели!

Она отшвырнула подсвечник, схватила кастрюлю и стала так ее натирать, что та загремела, как барабан.

Тем временем г-жа Шанто соображала, выгнать ли ей из дому Веронику или нет. Наконец она овладела собой и холодно спросила:

— Значит, ты не хочешь с ней поговорить?.. Это ради нее самой, чтобы она не наделала глупостей.

Вероника молчала.

Наконец она буркнула:

— Я все-таки пойду… Правда правдой, а безрассудство до добра никогда не доводит.

Она вымыла руки, затем сняла грязный передник. Когда она решилась отворить дверь в коридор, чтобы выйти на лестницу, донесся жалобный вопль. Это кричал Шанто, непрестанно, с надрывом. Г-же Шанто, следовавшей за Вероникой, пришла в голову мысль.

— Скажи ей, — настойчиво произнесла она вполголоса, — что нельзя же в таком состоянии оставлять господина Шанто… Слышишь?

— Да, пожалуй, — согласилась Вероника, — он крепко воет, это правда.

Она поднялась наверх, а г-жа Шанто заглянула в комнату мужа и нарочно не прикрыла двери. Стоны больного стали слышны на площадке лестницы, гулко отдаваясь в верхнем этаже. Наверху Вероника застала Полину за укладкой вещей. Она связала в небольшой узелок необходимое белье, а за остальным решила на следующий день прислать дядюшку Маливуара. Она успокоилась, хотя была еще очень бледна и расстроена, но рассуждала хладнокровно, без гнева.

— Либо она, либо я! — отвечала она на все уговоры Вероники, избегая даже называть Луизу по имени.

Вероника вернулась с этим ответом к г-же Шанто. Та находилась в комнате Луизы. Девушка была одета и тоже настаивала на немедленном отъезде. Она была страшно перепугана и вздрагивала при малейшем шуме за дверью.

Тогда г-же Шанто пришлось согласиться. Она послала в Вершмон к булочнику за экипажем и решила сама отвезти девушку к тетке Леони в Арроманш; тетке можно будет сказать, что приступ подагры у Шанто усилился и его крики невозможно больше терпеть.

После отъезда обеих женщин, которых Лазар усадил в коляску, Вероника крикнула во всю глотку:

— Можете сойти вниз, барышня! Никого уже нет!

Дом, казалось, опустел, наступила тяжелая тишина, и непрерывные стоны больного раздавались еще громче. Когда Полина спускалась по лестнице, уже в самом низу она очутилась лицом к лицу с Лазаром, вернувшимся со двора. От волнения она вся затрепетала. Лазар на миг остановился: видимо, он хотел признать свою вину и попросить прощения. Но слезы душили его. Он поспешил к себе в комнату, не в состоянии вымолвить ни слова. Она же направилась в комнату дяди; глаза у нее были сухие, лицо спокойное.

Шанто все еще лежал, разметавшись на постели, запрокинув голову и вытянув руку. Он боялся пошевельнуться и, вероятно, даже не заметил отсутствия Полины. Закрыв глаза и раскрыв рот, он кричал вволю. Он не слышал, что происходило вокруг; у него было одно занятие: кричать до изнеможения. Мало-помалу этот отчаянный крик усилился до такой степени, что стал беспокоить даже Минуш, которая лежала в кресле, мурлыча с блаженным видом, хотя у нее утром утопили четырех котят.

Когда Полина уселась на свое обычное место, дядя так закричал, что кошка поднялась в беспокойстве, навострила ушки и пристально поглядела на больного с мудрым видом, недовольная, что ее покой нарушают. Даже помурлыкать в кресле нельзя, это никуда не годится! И она удалилась, высоко неся свой хвост.

Г-жа Шанто вернулась вечером, за несколько минут до обеда. О Луизе больше не было речи. Она позвала Веронику, чтобы та сняла с нее ботинки, У г-жи Шанто болела левая нога.

— Черт возьми! Нет ничего удивительного! — проговорила служанка. — Нога вся распухла.

Действительно, шов ботинка врезался в рыхлую белую ногу и оставил на ней красный след. В это время вошел Лазар; он осмотрел ногу.

— Ты, верно, слишком много ходила… — сказал он.

Но оказалось, что она только прошлась по Арроманшу. Впрочем, в этот день она изнывала от одышки, которая усилилась за последние несколько месяцев. Г-жа Шанто решила, что опухоль сделалась из-за неудобных ботинок.

— Сапожники никогда не могут сделать достаточно высокий подъем… Для меня мука носить ботинки на шнурках.

Как только она надела туфли, боль прошла, и никто больше не беспокоился. На следующий день опухоль дошла до щиколотки, но за ночь совершенно исчезла.

Прошла неделя. В первый же вечер после семейной катастрофы, когда Полина встретилась за столом с теткой и Лазаром, все старались держаться, как всегда. Ни малейшего намека не было сделано; казалось, между ними ничего не произошло. Домашняя жизнь шла своим чередом, с теми же обычными приветствиями и небрежными поцелуями в положенный час. Однако все почувствовали облегчение, когда можно было наконец подкатить кресло Шанто к столу. На этот раз коленные суставы больше не сгибались, и он не мог стоять на ногах. После того, как страдания отпустили его, он наслаждался относительным покоем; радости и горести домашних его больше не трогали; он весь ушел в эгоистическое ощущение собственного благополучия.

Когда г-жа Шанто решилась поведать ему о причине внезапного отъезда Луизы, Шанто стал умолять ее не рассказывать ему ничего грустного. Полина не была больше прикована к постели дяди, — она пыталась чем-нибудь заняться, но ей не удавалось скрыть своих страданий. Особенно тяжелы были вечера. Сквозь притворное спокойствие прорывалась тревога. Казалось, жизнь шла по-прежнему, с ее повседневными мелочами; однако подчас нервный жест, даже молчание изобличали тот внутренний разлад, ту рану, о которой не говорили, но которая все более углублялась.

Сперва Лазар казнил себя. Нравственное превосходство Полины, ее прямота и правдивость преисполняли его душу стыдом и гневом. Почему у него не хватает мужества откровенно во всем ей признаться и попросить прощения? Он бы ей рассказал, как все произошло, как он почувствовал внезапное физическое влечение, как обаяние кокетки опьянило его; у Полины достаточно широкие взгляды, она его поймет. Но какое-то непреодолимое смущение мешало ему объясниться; он боялся, что будет лепетать, как ребенок, и это еще больше унизит его в глазах девушки. Источником этих колебаний была, в сущности, боязнь солгать снова, так как образ Луизы все еще преследовал Лазара, вставал перед ним, особенно по ночам. Он испытывал жгучее сожаление, что не овладел тогда ею, истомленною его поцелуями. Во время своих долгих прогулок он невольно сворачивал в сторону Арроманша. Однажды вечером он даже дошел до домика тетки Леони и долго бродил у ограды; вдруг где-то стукнули ставни, и Лазар опрометью бросился бежать, стыдясь дурного поступка, который он чуть было не совершил. Сознание собственного ничтожества еще больше его сковывало. Он осуждал себя и в то же время не мог подавить своего желания. Борьба возобновлялась; никогда он так не страдал от собственной нерешительности. У него хватало честности и силы только для того, чтобы избежать встречи с Полиной, избежать новой низости, давая лживые клятвы. Быть может, он все еще любил Полину, но соблазнительный образ другой женщины неотступно косился перед ним, вытесняя воспоминания прошлого и бросая тень на будущее.