Он был так уже плох, что и не видел совсем людей — проходящих, подходящих.
Они взяли от него пустую подушку и спускались дальше.
— Как вы его лечите?
— Никак. Случай иноперабельный. А рентген не помог.
— Грудной клетки вообще не вскрывают?
— В нашем городе ещё нет.
— Так он умрёт.
Она кивнула.
И хотя в руках была подушка — для него, чтоб он не задохнулся, они тут же забыли о нём. Потому что интересное что-то вот-вот должно было произойти.
Высокий баллон с кислородом стоял в отдельном запертом сейчас коридоре — в том коридоре около рентгеновских кабинетов, где когда-то Гангарт впервые уложила промокшего умирающего Костоглотова. (Этому «когда-то» ещё не было трёх недель…)
И если не зажигать второй по коридору лампочки (а они и зажгли только первую), то угол за выступом стены, где стоял баллон, оказывался в полутьме.
Зоя была ростом ниже баллона, а Олег выше.
Она стала соединять вентиль подушки с вентилем баллона.
Он стоял сзади и дышал её волосами — выбросными из-под шапочки.
— Вот этот кран очень тугой, — пожаловалась она.
Он положил пальцы на кран и сразу открыл его. Кислород стал переходить с лёгким шумом.
И тогда, безо всякого предлога, рукой, освободившейся от крана, Олег взял Зою за запястье руки, свободной от подушки.
Она не вздрогнула, не удивилась. Она следила, как надувается подушка.
Тогда он поскользил рукой, оглаживая, охватывая, от запястья выше — к предлокотью, через локоть — к плечу.
Бесхитростная разведка, но необходимая и ему, и ей. Проверка слов, так ли были они все поняты.
Да, так.
Он ещё чёлку её трепанул двумя пальцами, она не возмутилась, не отпрянула — она следила за подушкой.
И тогда сильно охватив её по заплечьям, и всю наклонив к себе, он, наконец, добрался до её губ, столько ему смеявшихся и столько болтавших губ.
И губы Зои встретили его не раздвинутыми, не расслабленными — а напряжёнными, встречными, готовными.
Это всё выяснилось в один миг, потому что за минуту до того он ещё не помнил, он забыл, что губы бывают разные, поцелуи бывают разные, и один совсем не стоит другого.
Но начавшись клевком, это теперь тянулось, это был все один ухват, одно долгое слитие, которое никак нельзя было кончить, да незачем было кончать. Переминая и переминая губами, так можно было остаться навсегда.
Но со временем, через два столетия, губы всё же разорвались — и тут Олег в первый раз увидел Зою и сразу же услышал её:
— А почему ты глаза закрываешь, когда целуешься? Разве у него были ещё глаза? Он этого не знал.
— Кого-нибудь другого хочешь вообразить?…
Он и не заметил, что закрывал.
Как, едва отдышавшись, ныряют снова, чтобы там, на дне, на дне, на самом донышке выловить залёгшую жемчужину, они опять сошлись губами, но теперь он заметил, что закрыл глаза, и сразу же открыл их. И увидел близко-близко, невероятно близко, наискос, два её жёлто-карих глаза, показавшихся ему хищными. Одним глазом он видел один глаз, а другим другой. Она целовалась все теми же уверенно-напряжёнными, готовно-напряжёнными губами, не выворачивая их, и ещё чуть-чуть покачивалась — и смотрела, как бы выверяя по его глазам, что с ним делается после одной вечности, и после второй, и после третьей.
Но вот глаза её скосились куда-то в сторону, она резко оторвалась и вскрикнула:
— Кран!
Боже мой, кран! Он выбросил руку на кран и быстро завернул.
Как подушка не разорвалась!
— Вот что бывает от поцелуев! — ещё не уравняв дыхания, сорванным выдохом сказала Зоя. Чёлка её была растрёпана, шапочка сбилась.
И хотя она была вполне права, они опять сомкнулись ртами и что-то перетянуть хотели к себе один из другого.
Коридор был с остеклёнными дверьми, может быть кому-нибудь из-за выступа и были видны поднятые локти, ну — и шут с ним.
А когда всё-таки воздух опять пришёл в лёгкие, Олег сказал, держа её за затылок и рассматривая:
— Золотончик! Так тебя зовут. Золотончик! Она повторила, играя губами:
— Золотончик?… Пончик?… Ничего. Можно.
— Ты не испугалась, что я ссыльный? Преступник?…
— Не, — она качала головой легкомысленно.
— А что я старый!
— Какой ты старый!
— А что я больной?…
Она ткнулась лбом ему в грудь и стояла так.
Ещё ближе, ближе к себе он её притянул, эти тёплые эллиптические кронштейники, на которых так и неизвестно, могла ли улежать тяжёлая линейка, и говорил:
— Правда, ты поедешь в Уш-Терек?… Мы женимся… Мы построим себе там домик.
Это всё и выглядело, как то устойчивое продолжение, которого ей не хватало, которое было в её натуре пчёлки. Прижатая к нему и всем лоном ощущая его, она всем лоном хотела угадать: он ли?
Потянулась и локтем опять обняла его за шею:
— Олежек! Ты знаешь — в чём смысл этих уколов?
— В чём? — тёрся он щекой.
— Эти уколы… Как тебе объяснить… Их научное название — гормонотерапия… Они применяются перекрёстно: женщинам вводят мужские гормоны, а мужчинам — женские… Считается, что так подавляют метастазирование… Но прежде всего подавляются вообще… Ты понимаешь?…
— Что? Нет! Не совсем! — тревожно отрывисто спрашивал переменившийся Олег. Теперь он держал её за плечи уже иначе — как бы вытрясая из неё скорее истину. — Ты говори, говори!
— Подавляются вообще… половые способности… Даже до появления перекрёстных вторичных признаков. При больших дозах у женщин может начать расти борода, у мужчин — груди…
— Так подожди! Что такое? — проревел, только сейчас начиная понимать, Олег. — Вот эти уколы? Что делают мне? Они что? — все подавляют?
— Ну, не все. Долгое время остаётся либидо.
— Что такое — либидо?
Она прямо смотрела ему в глаза и чуть потрепала за вихор:
— Ну, то, что ты сейчас чувствуешь ко мне… Желание…
— Желание — остаётся, а возможности — нет? Так? — допрашивал он, ошеломлённо.
— А возможности — очень слабеют. Потом и желание — тоже. Понимаешь? — она провела пальцем по его шраму, погладила по выбритой сегодня щеке. — Вот почему я не хочу, чтоб ты делал эти уколы.
— Здо-ро-во! — опоминался и выпрямлялся он. — Вот это здо-ро-во! Чуяло моё сердце, ждал я от них подвоху — так и вышло!
Ему хотелось ядрёно обругать врачей, за их самовольное распоряжение чужими жизнями, — и вдруг он вспомнил светло-уверенное лицо Гангарт — вчера, когда с таким горячим дружелюбием она смотрела на него: "Очень важные для вашей жизни! Вам надо жизнь спасти!
Вот так Вега! Она хотела ему добра? — и для этого обманом вела к такой участи?
— И ты такая будешь? — скосился он на Зою. Да нет, за что ж на неё! Она понимала жизнь, как и он: без этого — зачем жизнь? Она одними только алчными огневатыми губами протащила его сегодня по Кавказскому хребту. Вот она стояла, и губы были вот они! И пока это самое либидоеще струилось в его ногах, в его пояснице, надо было спешить целоваться!
— … А наоборотты мне что-нибудь можешь вколоть?
— Меня тогда выгонят отсюда…
— А есть такие уколы?
— Эти ж самые, только не перекрёстно…
— Слушай, Золотончик, пойдём куда-нибудь…
— Ну, мы ж уже пошли. И пришли. И надо идти назад…
— Во врачебную комнату — пойдём!..
— Там санитарка, там ходят… Да не надо торопиться, Олежек! Иначе у нас не будет завтра…
— Какое ж «завтра», если завтра не будет либидо?… Или наоборот, спасибо, либидо будет, да? Ну, придумай, ну пойдём куда-нибудь!
— Олежек, надо что-то оставить и наперёд… Надо подушку нести.
— Да, правда, подушку нести. Сейчас понесём…
………………………………………………………………………..
— Сейчас понесём…
……………………………………………………………………..
— По-не-сём… Сё-час…
Они поднимались по лестнице, не держась за руки, но держась за подушку, надутую, как футбольный мяч, и толчки ходьбы одного и другой передавались через подушку.
И было всё равно как за руки.
А на площадке лестницы, на проходной койке, мимо которой день и ночь сновали больные и здоровые, занятые своим, сидел в подушках и уже не кашлял, а бился головой о поднятые колени, головой с остатками благоприличного пробора — о колени, жёлтый, высохший, слабогрудый человек, и может быть свои колени он ощущал лбом как круговую стену.
